просить?
– Хорошо, я подумаю, – пообещал он Зорьке.
С одной стороны, любой человек, способный круто изменить свою жизнь, внушал ему невольное уважение, но, с другой – сейчас к этому примешивалось такое понятие, как «честь воеводы».
К Быстряну за советом Дарник не пошел – Вета до сих пор жила с ним, как пример того, что подобное уже было однажды решено. Фемел, как чужестранец, тоже отпадал. Не называя имен и выдавая это за свое желание избавиться от одной из наложниц, рассказал о сложившемся положении старосте Карнашу. Тот воспринял его со всей серьезностью и высказал опасение, что если не сейчас, то потом он, Дарник, непременно начнет притеснять неприятную ему супружескую пару. Насчет этого воевода как раз был совершенно спокоен. Его больше интересовало, как отнесутся к его разрешению липовчане.
– Они-то все поймут и только плечами пожмут, а вот ты повесишь себе на шею хомут на всю жизнь, – заверил Карнаш.
– Это почему же? – воскликнул Рыбья Кровь.
– Ты же не позволишь, чтобы твоя бывшая наложница потом бедствовала или терпела другую какую нужду.
– Очень даже позволю. Мне-то какое будет дело? – не согласился воевода.
– Не позволишь, я же вижу. Не тот ты человек, чтобы позволить, – засмеялся староста.
Дарник порядком удивился – он-то привык считать, что относится к людям с полным безразличием, а оказывается, со стороны его видят совсем другим.
Суженым Зорьки являлся один из конников Жураня. В качестве выкупа за невесту он предложил Дарнику двух коней и двадцать дирхемов. Воевода с усмешкой принял их. Выходило, что уже второй раз менял он своих подружек на дорогие вещи. Но если из-за Бирки на Сизом Лугу его ждало всеобщее презрение, то теперь неловкость ощущали лишь жених и невеста. На свадьбе неожиданно выявилась еще одна польза от этого выкупа – оказалось, что и ватажники, и липовцы рассматривают его как ритуал породнения пришлых короякцев с жителями городища.
Выдворение из воеводского дома Зорьки не принесло ожидаемого умиротворения, Черна с Шушей принялись ругаться еще сильней, еще звонче.
– Может, вас обеих тоже куда-нибудь замуж пристроить? – мрачно шутил Рыбья Кровь.
И дошутился: вернувшись как-то с дозора в понизовье Липы, на войсковом дворище Шушу не застал. Она взяла себе в товарки одну из безмужних остёрских пленниц и отправилась вместе с ней жить на Арсову заставу. Когда он примчался туда следом за ней, Шуша встретила его с безмятежным добродушием:
– Вот нашла себе подходящее пристанище. Погоди, приедешь через неделю, у меня все тут будет сверкать и блестеть.
Про Черну не говорила, словно ее и на свете не было. Зато спокойно упоминула о соседстве сотского Голована.