И Сурков смолчал, только спина его напряглась, одеревенела.
— Да я из тебя, салабон, окрошку нарежу! Развесил лопухи, внученочек ты мой сельский, пахарь хренов! — Черецкий нашел наконец, на ком можно безответно сорвать злобу, и это подхлестнуло его, повело. — А закон божий ты в своей церковноприходской школе изучал, а? Ну скажи, чего примолк-то?!
— У нас нормальная школа в селе была, чего ты прицепился?! — пробурчал побагровевший Сурков.
— Ах, нормальная, ах, школа! Значит, это ты просто оказался ненормальным в нормальной школе?! Салага! Щенок! Дешевка! Ты с дедушкой не спорь! Тебе сказано салагой будешь, и кранты, и точка! Усек, пугало огородное?!
Сурков молчал, надувался, казалось, сейчас слезы брызнут из его глаз.
— Ну? Чего молчишь? А ну повторяй: я салага, салабон зеленоперый, лягушка перепончатая… Ну?! Не слышу! — Черецкий приложил ладонь к уху, корча из себя столетнего глухого деда. — Ну? Не утомляй старика!
— Отвяжись от него, — вступился Сергей.
— Тебя не спросил!
— Напрасно.
Черецкий сел на постели, резко повернулся к Сергею.
Лицо его, и без того бледное, даже желтоватое, болезненное, совсем утратило следы жизни, побелело, на скулах заиграли желваки.
Ребров встал, заложил большие пальцы обеих рук за ремень, он ждал продолжения.
Медленно приподнялся и Черецкий. Нижняя губа у него лихорадочно подергивалась.
— Ну, ребята, ну, спокойней, — между Сергеем и Черецким втерся бочком Хлебников, — ну чего вы? Спор-то пустячный… Обычная дискуссия на тему морали, как по телику, ну чего вы?
Хлебников виновато улыбался, будто сам был причиной ссоры и теперь вымаливал прощение. Черецкий быстро вышел из комнаты. Хлопнула тяжелая дверь.
— Поговорили, — на выдохе протянул Сурков.
В комнате стало тихо. Тоскливо стало. Никто не решался первым продолжить прерванный разговор, а новая тема не шла на ум. Сергей, притопывая сапогом, принялся насвистывать какой-то веселый мотивчик, взгляд его блуждал по пустой свежевыкрашенной стене. Настроение ушло, оставив в обитателях комнаты неухоженную вялую пустоту. Черецкий вернулся минут через пять и с порога бросил:
— Ладно, мужики, кому я должен — всем прощаю!
Натянуто хихикнул, уселся на табурет. На лице его играла нагловатая улыбочка. В руке он вертел брелок на цепочке.
Примирения не получилось. Первым ушел Сергей, продолжая насвистывать. За ним потянулись — сначала смущенный и мешковатый Сурков, потом Хлебников со Слепневым.
— Та-ак! — Обида захлестнула Черецкого. Он остался в комнате один, как оплеванный. — Ну, лады!
Пока он бродил в одиночестве по коридору, разноречивые чувства бурлили в его груди: и злость на сослуживцев, и досада на самого себя за то, что не сумел "толково им все доказать и разобъяснить", а вместо этого сорвался, психанул. Он терзался, бередил душу, думал о мести и одновременно раскаивался, разжигал в себе болезненные страсти, на что был мастак и на гражданке, и вместе с тем мучился от собственной неуживчивости. Но в итоге понял, что обиженного строить из себя нелепо и смешно, а для явного раздора, а тем более — драки, вроде бы и причины нет. И решил вернуться… Так ведь нет, не приняли, вот она, награда за простоту!