Судя по всему, Мюриэль выложила ему все.
— Родни… кто-нибудь знает, что вы в Париже?
— Один человек знает, — кивает он, потупившись.
— Кто?
— Мой друг, у которого я остановился.
— Вы за него ручаетесь?
Неопределенный жест, поджатые губы. Родни холостяк, живет, насколько я знаю, один, но я никогда не интересовался его личной жизнью.
— Вы говорили ему о том, что со мной случилось?
— Нет… Я сказал, что приехал помочь начальнику, мол, у него неприятности, и все.
— Я больше не существую, Родни. Они уничтожили все упоминания обо мне в актах гражданского состояния. Стерли моих родителей, мою женитьбу, Мартин Харрис из Йельского университета будто бы умер три года назад, а мой номер страховки принадлежит электрику из Канзаса.
— Черт знает что!
— Или это детектив, которого я нанял… Они могли заплатить ему, чтобы он впарил мне все это.
— Поехали, — решительно говорит Родни, вставая.
У «Софителя» металлическое ограждение: стоянка запрещена. На авеню Терн через каждые двадцать метров стоит охрана в форме с красной полосой на груди: ждут правительственный кортеж.
— Президент прилетает в три часа, — говорит мне Родни, когда мы переходим улицу. — Видели бы вы, что творится в аэропорту… Всю полицию подняли на ноги.
Подразумевается: моя личная проблема очень некстати. Я это понял уже в Клиши, по раздраженному нетерпению полицейских у останков такси. Подумаешь, подожгли машину в неспокойном пригороде, других дел у них нет! Я не возразил против их заключения — «коктейль Молотова», мне было не с руки ехать с ними на допрос: намекни я на взрывное устройство, сработавшее от запуска двигателя, этого было бы не миновать.
Я иду, отстав от Родни на три шага; мы сворачиваем на узкую улочку, перпендикулярную бульварному кольцу. Я то и дело оборачиваюсь, всматриваюсь в прохожих, с подозрением кошусь на ниши в стенах, подворотни, машины. Он открывает передо мной дверцу машины. Сам садится за руль, трогается с места. Мы едем в сторону пригорода между двумя рядами фонарей, украшенных перекрещенными флагами. Он украдкой поглядывает на меня в зеркальце заднего вида. Не похоже, чтобы у него были сомнения насчет меня, скорее, он пытается понять, не подозреваю ли я чего.
— Я восхищаюсь вами, Мартин, — объявляет он, въезжая на мост.
— Восхищаетесь? Чем?
— Вашим хладнокровием. Мадам Караде рассказала мне про аварию и про кому… А вы совершенно такой же, как прежде.
— Правда?
Я не строю иллюзий, это откровенная лесть, и все же его слова меня трогают, тем более что он ошибается. У меня больше нет ничего общего с тем бирюком, что прятался от жизни за деревьями и скрывал человеческие разочарования под растительными страстями. Но я слишком настрадался от чужих глаз, чтобы перестать притворяться.