Один, правда, сказал: "Вы все просто позабыли, какая после войны жизнь была – говно! У меня тетка жила в Ленинграде на Лиговке, имела шкаф и считалась среди наших зажиточной. А здесь в колхозах еще несколько лет после войны люди мерли от голода. Просто мы сами тогда были молодые, и все нам казалось нипочем!". С ним спорили, вспоминали, как Сталин снижал цены. И снова деды орали про старую войну.
– Каждый раз одно и то же долдонят! – сказал подошедший уже с пивом Хомяков. – Не верю, что они вообще что-то помнят: я вот лично не помню, что даже пять лет назад было, а они вспоминают сороковые годы. Тесть мой считает, что мы все войны, в которых только участвовали, просрали – во всяком случае, по потерям и общим результатам. За что воевали? За свободу? Один знакомый дед сидел в немецком лагере, а потом в нашем – так в нашем, говорит, было сидеть гораздо хуже. Он в начале войны попал в плен, бежал, воевал в
Югославии, а после войны сидел уже у нас. За какую такую свободу он лично воевал: от кого и от чего? Тесть считает, не надо было воевать с немцами. Даже без войны Гитлер продержался бы у власти от силы еще года три-четыре. Его свои бы и прибили. И все на этом бы кончилось.
Шведы вот отсиделись и молодцы. Это нашей России, как и моей теще, обязательно во все надо влезть! Опять же: вот в четырнадцатом году – убили какого-то там эрц-герцога в Сараево? Да и хер с ним!..
Павел, между тем, внимательно слушал разговор стариков.
– Мне всегда интересно было узнать, был ли на той большой войне такой же бардак, как и на нынешних, или все-таки было по-другому? – объяснил он Хомякову свой интерес.
– Я думаю – куда как хуже, – сказал Хомяков. Они оба замолчали и стали слушать.
В основном говорил один, самый старый. Более молодой собеседник его в основном молчал, только кивал постоянно, пихая в рот кусочки соленого огурца.
Некоторое время деды вспоминали про какого-то известного им Саню
Макарова, который пришел с войны без ног и умер в пятьдесят пятом, и припомнили место, где он всегда сидел и умер, – на паперти
Успенского собора:
– Парадокс жизни: говорят, в тридцатые годы он сам громил монастырь, лично рубил иконы, а потом умер прямо там, на паперти, с тяжелого перепоя.
Тут вступил другой старший собеседник, уже не вполне трезвый:
– Да, пьянка она вещь такая. Валя Семенов, помнишь, как страшно пил и на этом деле сгорел дотла, а ведь золотой был человек. И руки у него были золотые. И молодой еще был. Однажды жена решила его заговорить от пьянства, повезла в Н. к специалисту, и как-то его там закодировали, что он действительно пить перестал. Причем, совершенно. Даже пиво не пил! Сказали, нельзя, значит нельзя. И как человек тут же изменился! Стал что-то изобретать, заниматься, ходить в клуб. И, знаешь, этой старой грымзе, его жене, вдруг это очень не понравилось. Вот и пойми ее! Все она раньше его проклинала, какой он есть сволочь и пьянь. А тут человек стал трезвый, самостоятельный – уже не подкаблучник. И ей почему-то это не понравилось. Я так думаю, что еще немного, и он бы мог ее бросить. Она, видно, это почувствовала, и тогда сама стала подначивать его выпивать по праздникам. Он говорит: "Я же вообще не пью, мне врач запретил". -