"кулацких мятежей", а ниже в витрине лежал поеденный ржавчиной
"наган". Кстати, на берегу реки, где были похоронены погибшие при подавлении мятежа бойцы, сохранился мемориал с горящим до сих пор вечным огнем и надписью на граните: "Жертвам кулацкого востания"
(именно с одной "с" – так в оригинале) и ниже перечислены фамилии погибших.
Из экспозиции непосредственно послереволюционного периода особый интерес представляла фотография знаменитого комиссара Ивана
Кострова, или, как его звали по-настоящему, Изи Кацмана – сына аптекаря, который даже на фотографии имел совершенно тщедушный вид, да еще и в очках и с бородкой – точь-в-точь как раньше в советском кино представляли типичных меньшевиков-троцкистов-вредителей.
Оказалось, что в Н. была даже улица имени Комиссара Кострова.
Бабушка Ивана Сергеевича, посетив музей уже в очень преклонном возрасте, так и оторопела, увидев эту фотографию, будто бы ей показали что-то очень неприличное. Оказалось, что этот сын аптекаря, кстати весьма уважаемого человека, исчез из города где-то перед самой Первой мировой войной, а потом вдруг объявился уже в 18-м году и буквально за пару месяцев истребил чуть не четверть всего местного населения – по крайней мере, всех более или менее видных людей.
Просто перебил без суда и следствия. Он появился внезапно и неизвестно откуда – как чертик из табакерки. С ним была некая группа людей, из которой выделялись двое: латыш и китаец. Эти два страшных человека с совершенно непроницаемыми лицами, занесенные бурей революции в российский глухой провинциальный город, воспринимались местными жителями настоящими всадниками Апокалипсиса, сеющими вокруг себя смерть и разрушение. Сама бабушка считала, что ей и ее семье удалось тогда выжить лишь только потому, что в детстве с
Кацманом-Костровым дружил ее кузен Саша на почве коллекционирования и обмена почтовыми марками: то ли Изя их ему продавал, то ли они менялись с Изей – что-то вроде такого было. Она этого парнишку очень хорошо запомнила, и в тот период между ней, совсем тогда юной девушкой, и Изей, которого школьники нередко туркали за его национальность и тщедушность, сложилась какая-то странная не то что симпатия, а скорее негласный договор о ненападении. Причем, уже тогда, еще будучи подростком, бабушка почувствовала, что мальчик этот был совершенно сумасшедший, он еще тогда ее пугал. Так вот, в
18-м году, этот Кацман-Костров при первой же случайной с ней встрече на улице тут же ее и узнал, хотя внешне никак этого и не выказал.
Она поняла это по взгляду.