— Здравствуй, Анфиса, — сказал Федор, а сам не встает.
— Здравствуй, Федя, — чуть слышно ответила Анфиса.
— Значит, вот у тебя какие дела.
Анфиса заторопилась:
— Ты, Федя, здесь оставайся, твоя площадь, ты и живи, а мы уйдем.
— Нет уж, зачем вам уходить. Лучше я уйду. Я мужчина.
Встал, плечи расправил и прошелся по комнате. Тут она заметила, что у него одна нога короче другой. Анфиса от жалости заплакала.
— Цыц, — сказал Федор, — сопли не распускай. Без того тошно. Водка есть?
— Нету, Федя. Я у Капы спрошу. Может, у нее есть.
— Ступай.
Анфиса — к Капе просить водки. У той оказалась бутылочка. Ушлая баба, все-то у нее есть. Говорит:
— Бери, раз такой случай. — И прибавила: — Федор-то небось рад-радехонек. Бил?
— Нет. Не бил покамест.
— А что делает?
— Молчит. Вадика разглядывает. Ой, боюсь я, Капа, чего будет?
— Ну-ну. Сама нашкодила, сама и отвечай. Любишь кататься…
Анфиса принесла водку, поставила на стол, к ней закуску какая была (хлеба черного с луком и сухую рыбину), подала рюмку, полотенце колени накрыть. Федор сел.
— Зачем одну рюмку? Себе налей.
— Не пью я, Федя.
— Ради случая выпьешь.
Налили, выпили в молчании.
— Значит, вот как, — сказал Федор.
— Так уж вышло. Виновата я. Сама не знаю, как случилось.
— Вины твоей передо мной нет, — сказал-отрубил Федор и кулаком пристукнул. — Вины твоей нет, и нечего нам про это разговаривать.
Он показал подбородком на кроватку, где, откинув руки, спал ребенок в своей удивительной красоте, весь в ресницах.
— Сын?
— Сынок.
— Зовут как?
— Вадим.
— А по отчеству?
Анфиса замялась. Федор усмехнулся половиной лица и сказал:
— Если не возражаешь, будет Федорович.
— Феденька!
Анфису так и кинуло Федору в ноги. Себя не помня ткнулась она ему лицом в колени, в заношенные хлопчатобумажные галифе, кричала, просила прощения. Федор брезгливо высвобождал ноги из ее объятий, отталкивал от колен ее мокрое лицо.
— Хватит, Фиса, не ори. Не в кино. Сказал, и все. Вставай да садись за стол праздновать.
Анфиса, вся смятая, присела на краешек стула.
— Пей!
— Не привыкла я…
— Зато я привык.
Федор пил рюмку за рюмкой, хмелел и мрачнел, колотило его горе. Велел принести гитару (хорошо, что не продала!). Бант на гитаре был мятый, вялый, Федор его сорвал, на пол бросил. Попробовал струны. Так и есть, расстроена и одной струны не хватает. Кинул гитару на кровать, она зарыдала, а Федор запел так, без гитары, взвыл диким голосом про московский пожар. Встал, пошатнулся, сжал кулаки (Анфиса втянула голову в плечи), спросил: "Боишься?" — и рассмеялся. Рухнул на колени, голову на стул — так и брякнуло. Плачет, что ли? Нет, молчит. Анфиса, затаив дыхание, слушала: молчит. Скоро раздался слабенький, детский храп. Значит, спит, слава тебе, господи.