Вадиму было и стыдно слушать ее и как-то приятно.
— Ну, я пошел. Спасибо за чай, за конфеты.
— Не за что. Приходи опять. Если бы ты знал, как я одинока…
Когда Вадим ушел, Ада Ефимовна начала отходить ко сну. Это серьезное дело занимало у нее ежедневно часа два, не меньше. Постелить постель, взбить подушечку. Разложить аккуратно ночную рубашечку с кружевцами. Потом — омовения, лосьоны, питательный крем трех сортов. На ночной столик — стакан сладкого чая, печеньице. Любила, ночью проснувшись, куснуть сладенького.
Окончив приготовления, легла. Но не спалось: вспоминался Вадим. Хороший мальчик, хотя и озлобленный. Мог бы и у нее быть такой сын, если б не сделать одного из абортов… Жизнь, посвященная себе, ее ужаснула. А что, в сущности, было в этой жизни? Любовь? Настоящей любви не было. Она-то готова была любить по-настоящему, до гроба, но обстоятельства не позволяли: вечно ее бросали, обманывали. Вспоминая о своей жизни, где не было любви, а были только мужчины и аборты, Ада Ефимовна горько заплакала…
А Вадим стал захаживать все чаще и чаще. Сначала дичился, потом привык. Смешная она, а добрая.
Анфиса была против.
— Нашел с кем водиться! Ни ума, ни разума. Одно слово — опереточная. Когда ты к этой, к Флеровой, ходил, разве я возражала? Серьезный человек, композитор.
Вадим ее не слушал, ходил к Аде, а не к Ольге Ивановне. С Адой ему было легко. "Все пройдет, все пройдет", — напевала она.
Иногда она ставила ему давние пластинки с записями своих опереточных арий: "Послушай, не правда ли, чистое серебро?" Пластинка крутилась, поскрипывала, далекий голос молодой Ады пел-заливался, а рядом сидела старая Ада и глухо, почти без голоса сама себе подпевала. Вадим слушал, как пели две Ады, и, странно сказать, ему это нравилось. К Аде он был снисходителен, не то что к другим, к матери. Понемногу он осмелел, развязался, стал говорить с Адой о том, что все врут.
— Да, да, — кивала Ада, — ты прав, в жизни много лжи и обмана. Счастье — обман, любовь — обман.
— Я не про то. Я про то, зачем все врут?
— И я вру? — кокетливо спрашивала Ада Ефимовна, утапливая глазки между щек.
— Конечно врете. Зачем вы волосы красите? Они же у вас седые.
— Ну, знаешь, Вадим, — обижалась Ада Ефимовна, — ты называешь враньем стремление к красоте.
— Ну ладно, у вас стремление, — великодушно соглашался Вадим. — А у нее? Она-то зачем врет?
"Она" означало мать.
Ада Ефимовна в ту пору Анфису недолюбливала, но все же считала нужным вступиться:
— Нельзя так говорить о матери! Она тебе всю жизнь отдала!
— А мне не надо. Зачем она меня родила? Я не просил. Купила мне новые брюки, а самой есть нечего. Я их нарочно папиросой прожег.