Он шмякнул меня об стену с такой силой, что я мешком сполз на пол. Он еще раз посмотрел на рисунок, присел на корточки, приблизил свое лицо к моему и заглянул мне прямо в душу своими отливающими сталью голубыми глазами. «Кто ты?» — спросил он, что было очень странно. Я не придумал ничего лучше, как назвать свое имя и заткнуться. Он тогда заявил мне, что рисунок очень хороший и что он будет моим учителем, но ему приходится держать марку. Поэтому он меня поколотил.
17 октября 1932 года, Дар-Риффен
Я признался Оскару, что с того дня, как он дал мне эту книжку, я сделал в ней только две записи. Он пришел в ярость. Я ему объяснил, что мне нечего описывать. Все дни мы проводим в бесконечных учениях, завершающихся пьянками и драками. Он напомнил мне, что этот дневник должен быть не отчетом о внешнем, а исследованием внутреннего. Понятия не имею, как залезть в эту внутренность, о которой он говорит. «Пиши о том, кто ты есть», — сказал он. Я показал ему свою первую запись. Он говорит: «То, что ты остался без родных, вовсе не означает, что жизнь твоя кончилась. Они всего лишь посыл, теперь тебе надо утвердиться в своем собственном контексте». Я дословно записал эту фразу, не поняв ее смысла. Он привел слова какого-то французского философа: «Я мыслю, следовательно, я существую». Я спросил: «А что значит мыслить?» Мы оба долго молчали, и мне почему-то представился поезд, мчащийся по неоглядным просторам. Я сказал ему об этом, и он заметил: «Ну что ж, начало положено».
23 марта 1933 года, Дар-Риффен
Я только что завершил мою первую большую работу: запечатлел в карикатурном виде всю нашу роту, причем не скопом, а каждого по отдельности, верхом на собственном верблюде, чем-то похожем на своего седока. Я наклеил эти картинки на планшеты и повесил в казарме, так что все они составили караван, направляющийся к арке Дар-Риффена, на которой вместо обычного девиза легионеров красовалась надпись: «Legionarios a beber, legionarios а joder»[59] К нам валом повалили офицеры — полюбоваться на мое творчество. Оскар содрал мою карикатурную арку со словами: «Ни к чему это, чтобы тебя подвели под трибунал за глупый рисунок». Зато сигарет у меня теперь в избытке.
12 ноября 1934 года, Дар-Риффен
На днях мы отпраздновали возвращение полковника Ягю с частью легиона, которую посылали в Астурию для подавления восстания горняков… У Оскара мрачный вид. Los brutos не встретили никакого сопротивления и, освободив Овьедо и Хихон, «продемонстрировали отсутствие дисциплины и неповиновение приказам». То есть они убивали, насиловали и калечили, не боясь наказания. Оскар, к слову, признался, что он немец, и вконец извел меня, на все лады повторяя, что немецкие солдаты никогда не повели бы себя подобным образом. Его стоявшие в углу сапоги, казалось, кренились от хохота. «Это начало катастрофы», — заявил он. Я так не считаю и только с волнением выслушиваю кровавые истории, которые рассказывают и пересказывают по тысяче раз. По-видимому, я так и не научился мыслить. Из книжек по истории, подсунутых мне Оскаром, я вынес одно: мыслителей всегда преследовали, расстреливали, вешали или обезглавливали.