12 июня 1951 года, Танжер
К. был найден мертвым в своей квартире в медине с размозженной головой. Мальчика, которому он сломал нос в моей мастерской, застали у трупа в испачканной кровью одежде. Его обвиняют в убийстве. Таков финал сенсуалиста: поцелуй больше не доставляет удовольствия, прикосновение перестает волновать кровь, и поэтому со временем начинает удовлетворять только пощечина, затем удар кулаком, и дело в конце концов доходит до дубинки.
18 июня 1951 года, Танжер
Я решил провести летние месяцы здесь, в мастерской. Дома все вверх дном и воняет каками и молоком. Деваться некуда от идиотского сюсюканья. Я уж лучше подремлю здесь, под моей сеткой, откуда мир видится размытым и где мой день размечен лишь муэдзином, созывающим правоверных на молитву. Его исходящие откуда-то из утробы и резонирующие в груди выкрики проникновеннее любого фламенко Луиса. Звук всегда рождается из тишины, и его печальная одухотворенность не нуждается в переводе. Пять призывов в день, и каждый раз я бываю взволнован.
2 июля 1951 года, Танжер
На днях, за одним из редких семейных обедов, П. спросила меня, чем я занимаюсь. Я пустился было в разглагольствования о живописном воплощении призыва муэдзина в абстракции неба, но она перебила меня. До нее дошли мерзкие слухи о царящей кругом распущенности.[108] Из замкнутого детского мирка мы словно бы разом перенеслись в зал судебных заседаний. Она учинила мне допрос, и я ежился, как живая устрица, в чье холодное влажное обиталище проникает настырный нож. Я предложил ей посетить мою мастерскую и посмотреть на мою работу. Я убеждал ее в том, что живу как аскет. Она поверила в мою искренность. Я настоящее чудище… по крайней мере, так считает Пако. Он хихикает и обхватывает ручонками мою громадную голову, когда я с рыком впиваюсь губами в его тугой животик. Он не знает страха, этот карапуз.
5 июля 1951 года, Танжер
Я проснулся в холодном поту: рядом со мной лежал очередной Мухаммед, а в дверь внизу стучала П. Я отправил парня на крышу и впустил ее. Заварил чай. Она изъявила желание взглянуть на мои работы. Я придумал какую-то отговорку, потому что мне нечего ей показать. Она погладила меня так, что я понял: у нее на уме вовсе не картины. После целого дня игрищ я был измочален и к тому же немыт. Она разозлилась, что я медлю, и опрокинула мне на босую ступню обжигающий мятный чай. Я запрыгал на одной ноге, и мальчишка на крыше прыснул, чего, надеюсь, она не услышала. Вскоре П. ушла.
26 августа 1951 года, Танжер
Я проглядел свои дневники, в которых отпечатались промелькнувшие годы, и пришел в ужас от содержащихся в них откровений. Остается лишь уповать, что их никогда не прочтут. Если я добьюсь настоящей известности и мои излияния увидят свет, подвергнется ли переоценке мое творчество? Это уже не дневники, а исповедь. Не мудрые заметки, которых ждут от исчерпавшегося до дна мастера, а скорее пошлые признания распутника. Полагаю, я слишком много курю и мало бываю в веселой компании, хотя понятия не имею, где мне ее найти. Тому американцу, Полу Боулзу, о котором я уже упоминал, немалый успех принесла какая-то книга,