Сделавшись монахом, Джулио счастливо избежал ханжества. Однако представить, что икона невинности, сидящая напротив, могла даже просто помыслить о происках под столом… Едва оттаявшие ноги, впрочем, не могли с надежностью донести – было или не было? Джулио замер, боясь взглянуть на графиню.
Головкин вдруг густо покраснел, вернее, как это бывает у безнадежно рыжих – целиком стал одного цвета с веснушками.
"Было или не было?" – боролся теперь с собою Джулио. И вдруг резко подтянул ноги обратно под стул.
Екатерина Васильевна положила приборы и посмотрела на мужа.
– Слыхали? – не отставал Скавронский. – Хоть и "князь тьмы" – а кое-кого в свет вывел! Правда, и Ариадны были умелые – Катина матушка вот с сестрой.
Сделалось ясно, что Скавронского несет. Посол говорил с подтекстом, и жало подтекста, ускользая от понимания Джулио, кажется, попадало в цель.
Джулио совершенно не интересовался знать семейные секреты русских господ. Правда, краем сознания с умилением представил Катину матушку.
Катя вдруг поднялась.
– Извините, у меня голова разболелась, – сказала она, уронила общипанный бутон на скатерть и вышла.
Скавронский застыл на полуслове с раскрытым ртом.
Звук отодвинутого Катей стула словно царапнул Джулио по сердцу. Он проводил графиню глазами.
Головкин пожевал губами, посмотрел на Джулио, и кровь отлила от веснушек обратно.
– Что я такого сказал? – вспылил Скавронский и обиженно посмотрел на рыцаря.
Этикет точно предписывал, как отвечать на вопрос Павла Мартыновича. Джулио медленно подцепил спаржу, подождал, пока стекут капельки оливкового масла, и задумчиво отправил в рот.
– В России привыкли к женщинам на престоле, – сказал Головкин в пространство. – Что-то в этом даже есть. Вы, например, когда едете? – повернулся он к Джулио, и глаза его вдруг недобро сверкнули.
– Завтра чем свет, – тихо ответил Джулио.
Головкин криво усмехнулся.
Взойдя поздно вечером на корвет, Джулио прошел в кокпит и прислонился спиною к бизани. Над ним трепетал похожий на хоругвь штандарт ордена госпитальеров: простой белый крест по красному полю. Он подсвечивался снизу трехгранным кормовым фонарем, и Джулио, задрав голову, долго смотрел на игру, в которую свет и ночь играли на ветру с древней эмблемой рыцарской славы.
– Что это вы тут, эчеленца? – на палубу вынырнул Робертино, подошел к хозяину. – Стоим?
Джулио невидяще посмотрел на слугу.
– Она в вас влюбилась, – авторитетно заявил Робертино. – Оно и понятно. Один старый, другой рыжий, а тут – такой красавец!
Джулио не отвечал.
Робертино считал себя серьезным знатоком женских душ и особенно тел. Только обижался, что Джулио не заимствует опыт.