Она постояла еще с минуту, всматриваясь в черный проем обрыва, затем неслышно скользнула вниз.
Надо было вернуться в дом. "Интересно бы взглянуть на лицо, – подумал граф. – Может, некрасивая? Жалко, луны не было. А вдруг красивая? Эх, луны-то нет! Ах ты, надо ж будить Фому!"
Фома, едва проснувшись, быстро оделся и ушел. Граф, оставшись один, подпер голову рукою и стал глядеть в окно. Соломенный стул под ним самостоятельно поскрипывал.
Доносился тонкий аромат зацветающих кактусов с волшебным ароматом распускавшихся диких гладиолусов, которыми усыпаны в это время года мальтийские пригорки.
Через некоторое время послышались голоса. Граф снял нагар со свечи, и в лачужку вошла… русалка.
Решительно никогда граф не видывал подобной девушки.
Ей казалось не более шестнадцати лет. Длинные черные волосы ниспадали до пояса и обрамляли тонкое бледное лицо с губами, словно нарисованными природой в момент, когда природа крупно и наивно улыбнулась. И на этом лице еще блестели глаза. Такие глаза Волконский видел на кальках египетских папирусов и только в профиль. Многократно мечтал встретить в действительности и в фас.
Она свободно и смело глядела на графа. Фома виновато сказал:
– Вот, ваше сиятельство. Р-рыбак.
Волконский кивнул, не сводя глаз с девушки.
– Скажи барину, как тебя зовут, милая, – подсказал сзади Фома по-итальянски.
– Лаура, – протяжно сказала она с ударением на первый слог. И провела по прядям волос горстью от виска к бедру.
"Ну дела!" – подумал граф.
– Ты что же, одна рыбачишь? – с нарочитой бодростью продолжал Фома.
Фома всеми фибрами ощущал: граф с трудом сдерживает ярость. "Других рыбаков не было, ваше сиятельство! – еще на берегу заготовил оправдание Фома. – Только эта дура".
– Почему одна? С братом, – низким голосом отозвалась Лаура и по-кошачьи махнула в сторону выхода.
Графа поразили арабские отзвуки в ее итальянской речи. "Если Клеопатра вообще разговаривала, то она разговаривала так", – исторически подумал граф.
Русалка и одета была на арабский манер – в шальварах. Но вместо шелковой накидки до пят на плечах топорщилась рыбацкая штормовка из грубой кожи. В задубевшем от соли панцире, как в уродливой раковине, переливалась в свете огарка неизвестно как народившаяся жемчужина. И эти волосы поверх штормовки…
– Ты разве здесь живешь? – спросил наконец Волконский, чтобы хоть на мгновение оторваться от магнетического созерцания девушки.
– Зачем здесь? – удивилась она. – Это эллинг.
– Что-что? – поразился граф.
– Ну… – она смутилась. – Это лодочный домик.
– Да нет, я знаю, что такое эллинг, – смутился теперь Волконский. – Я ведь все-таки… как-никак… гм… ну, в общем… А где же ты живешь?