– Что верно, то верно, – одобрил Артюр: его вдруг легко убедить стало.
Тут как нарочно мимо кафе, где мы окопались, проходит полк; впереди, верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень – ухо. Меня так и подкинуло от энтузиазма.
– Схожу-ка посмотреть, так ли все это! – кричу я Артюру и отправляюсь записываться в добровольцы.
– Мудак ты, Фердинан! – кричит он мне вдогонку: наверняка раздосадован, что мой героизм произвел впечатление на публику вокруг.
Конечно, я на такое его отношение малость обиделся, но не остановился. Меня уже повело. «Я здесь, здесь и останусь»[6], – говорю я себе.
– Увидим, редиска! – успеваю я ему прокричать, прежде чем исчезнуть за углом вместе с полковником, полком и оркестром. Все произошло именно так, как я говорю.
Маршировали мы долго. Одна улица, другая, и на каждой гражданские с женами подбадривают нас и цветы нам кидают, а на террасах, у вокзалов, в церквах полным-полно народу. Да уж, патриотов тогда хватало! Потом их поубавилось. Потом пошел дождь, и стало их еще меньше, а затем и овации прекратились. Ни одной за всю дорогу.
Выходит, остались одни свои? Шеренга за шеренгой? Тут и оркестр замолчал. «Эге, – подумал я, видя, как все оборачивается, – да это вовсе не забавно! Надо бы все сначала начать». И уже собрался дать деру. Поздно! За нами, гражданскими, по-тихому закрыли ворота. Мы, как крысы, угодили в ловушку.
Если уж влопался, то как следует. Нас посадили на лошадей, но через два месяца опять спешили. Так оно, наверно, дешевле. В общем, как-то утром полковник хватился своего коня, и ординарца тоже – тот подевался неизвестно куда: видимо, приглядел местечко, где пули свищут реже, чем на дороге. Посреди дороги мы оба и остановились – полковник и я с книгой приказов: он в нее их записывал.
Вдали, очень-очень далеко, посреди шоссе чернели две точки – точь-в-точь как мы, только это были немцы, уже добрых четверть часа стрелявшие без остановки.
Наш полковник, может, и знал, почему эти двое палят; немцы, пожалуй, тоже знали, а я, ей-богу, нет. Сколько ни копался в памяти, одно скажу: ничего худого немцам я никогда не делал. Всегда был с ними до упора любезен, до упора вежлив. Немцев я малость знаю: я даже в школе ихней учился где-то под Ганновером, когда ребенком был. Я говорил на их языке. Тогда они казались мне шайкой маленьких горластых кретинов с блеклыми и уклончивыми глазами, как у волков. После уроков мы вместе ходили тискать девчонок в ближний лесок, а еще стреляли из арбалетов и пугачей – по четыре марки штука. Пили подслащенное пиво. Но это – одно, а садить по нам посередь дороги, даже слова предварительно не сказав, – совсем другое: разница немалая, форменная пропасть. Чересчур большая разница.