– Вы кого спрашиваете: меня или ее?
Месснер посмотрел на Кармен и извинился по-испански.
– С моей стороны это грубо, – сказал он Гэну. – Мой испанский слишком беден. – Потом он обратился к Кармен: – Но я тоже пытаюсь выучить его лучше.
– Si [Да (исп.). ], – ответила она. Ей не следовало болтать с ними. Командиры могут войти в любую минуту. Кто-нибудь может ее застукать. Она слишком у всех на виду.
– С тобой хорошо обращаются? Ты здорова?
– Si, – снова ответила она, хотя и не совсем понимала, о чем он спрашивает.
– Она действительно очень хорошенькая – Месснер обратился к Гэну по-французски. – У нее замечательное лицо. Почти правильная, совершенная красота. Только не говорите ей об этом. У нее такой вид, словно она может умереть от смущения. – Потом он снова повернулся к Кармен: – Если тебе что-нибудь понадобится, дай знать кому-нибудь из нас.
– Si, – с трудом вымолвила она.
– Никогда не встречал таких застенчивых террористов, – сказал Месснер по-французски. Теперь они чувствовали себя так, словно попали на затянувшийся, невыносимо скучный прием.
– Вам понравилась музыка? – спросил Гэн.
– Замечательная! – прошептала она.
– Это был Шопен.
– Като играл Шопена? – вмешался Месснер. – Ноктюрны? Как жаль, что я это пропустил.
– Играл Шопен! – вздохнула Кармен.
– Да нет, – уточнил Гэн. – Играл человек по имени сеньор Като. А музыка, которую он играл, была написана сеньором Шопеном.
– Замечательная! – повторила она, и вдруг ее глаза наполнились слезами, и она замолчала, отрывисто дыша.
– Что случилось? – спросил Месснер. Он хотел было потрепать ее по плечу, но передумал. Высокий парень по имени Хильберто окликнул ее с другого конца комнаты, и звук собственного имени как будто вернул ей самообладание. Она быстро вытерла глаза и решительно выпрямилась, затем обошла мужчин, едва кивнув им на прощание головой, и устремилась на зов. Они смотрели ей вслед, пока она не исчезла в холле вместе с парнем.
– Может быть, это музыка на нее так подействовала, – вздохнул Месснер.
Гэн не мог оторвать глаз от места, на котором она только что стояла.
– Тяжело девушке выдержать такое, – сказал он наконец. – Выдержать все это.
И хотя Месснер тут же начал возражать, что тяжело не только ей, но и всем остальным, он прекрасно понимал, что Гэн имеет в виду, и в глубине души с ним соглашался.
Всякий раз, когда Месснер уходил, в доме повисала томительная грусть, которая могла длиться часами. В доме воцарялась тишина, и никто уже не слушал однообразные призывы полиции через громкоговорители с другой стороны стены. «Ваше положение безнадежно!», «Сдавайтесь!», «Никаких переговоров!» Эта монотонная дробь продолжала сыпаться до тех пор, пока все слова не сливались в сплошной гул, напоминающий злобное жужжание шершней, потревоженных в своем гнезде. Заложники пытались себе вообразить, как чувствуют себя арестанты в тюрьме, когда час посещений подходит к концу и им ничего не остается, как сидеть в своих камерах и гадать, наступила ли уже ночь или продолжается день. И сейчас они были глубоко погружены в свою обычную дневную депрессию, думали о престарелых родственниках, которых никогда уже не смогут навестить, как вдруг Месснер снова постучал в дверь. Симон Тибо отнял от лица голубой шарф, с которым не расставался. Командир Бенхамин жестом приказал вице-президенту узнать, что происходит за дверью. Рубен минутку замешкался, отвязывая от талии кухонное полотенце. Вооруженные люди велели ему поторапливаться. Они, конечно, знали, что это Месснер. Только Месснер решался подходить к двери.