Кому случалось ездить по нашим грунтовым дорогам позднею осенью, тот, конечно, знает, что это не езда, а мука. Однажды довольно уже давненько я по общему армейскому обер-офицерскому положению странствовал в обыкновенном почтовом телеграфе, как наши армейские шутники величают душегубительные телеги. Мучишься, мучишься, качаешься, качаешься, да, охая, спросишь ямщика:
— Ну, что, как впереди дорога?
А у того уже и готов ответ:
— Да что дорога, — Сибирь, да и только!
Вот и кати малина.
Бедные почтовые лошади с избитыми до крови ногами, колеса, покрытые замерзшею грязью, быстрота движения со скоростию пяти верст в час и беспрерывные толчки и встряхивания невольно приводят к тому, что, де, мол, это точно Сибирь, Сибирь, как есть Сибирь!
Ехал я по стороне богатейшего чернозема; грязь была невылазная, — и вдруг мороз! Дорога стала окончательно непереносима, а ехать надобно.
Ехал я таким аллюром день и добрался к вечеру до одного уездного города, где хотел было только напиться чаю; но еще с утра мне что-то нездоровилось, а тут, к вящему соблазну, и диван мягкий, и теплота от чаю и от печки пораспарила, да и денщик подговаривает «передышку взять». Э, думаю, куда ни шло, — давай заночую — и заночевал; да ведь черт знает, как заночевал-то!
* * *
С тех пор, как я велел стлать постель и лег в нее, я ничего не помню: кто езжал на телеграфе, тот знает, как это бывает.
Проснувшись же, я, к крайнему моему удивлению, почувствовал страшную слабость во всем теле и боль в руках и в затылке. Что же это со мною? Кликнул денщика и сам испугался своего голоса, так он был слаб. Денщик не отозвался, но, вместо его, в комнату вошел худенький, маленького роста военный доктор и тотчас же заговорил:
— Ну, что, батенька, проснулись; ну, теперь слава Богу…
— Что такое, говорю, значит «проснулись», почему такая радость здесь кстати?
— Радость? А вы знаете ли, какое нынче число?
— Которое число! — Я твердо помнил, что приехал на станцию двадцать второго, и потому спокойно отвечал:
— Разумеется, двадцать третье.
Доктор засмеялся.
Все это начало меня удивлять и даже немножко сердить. Лекарь это, кажется, заметил.
— Нет, вы ошибаетесь, — проговорил он тихо; — сегодня двадцать восьмое.
— Двадцать восьмое!
— Так и есть, — утвердил доктор с сильным польским акцентом.
— Так неужели же, черт меня возьми, я это проспал целые пять суток; этого быть не может! — воскликнул я и в то же время подумал: это ты, пан добродей [Милостивый государь — Польск. и Укр. ], со мною «Вечер на Хопре» разыгрываешь!
— Проспать вы не проспали, а пролежали без памяти, — отвечал мне спокойно доктор. — У вас была горячка, но теперь прошла.