Даринька как будто выпила шампанского: глаза блестели, лицо бледнело и снова разгоралось. Виктор Алексеевич тревожился за нее, но она скоро обошлась, стала общительной. Рядом с ней посадили пожилого инженера, спокойного и приятного, и он стал занимать ее рассказом о Сибири, так чутко и ласково, будто рассказывал девочке занимательную сказку.
Сервировано было великолепно, богато и обильно, радовало глаза. «Фруктовый» стол поражал роскошью Крыма, Кавказа, Туркестана,- «дышали тончайшими ароматами дыни и персики,- красота! - вспоминал Виктор Алексеевич.- Алели в изморози небывало ранние арбузы». Вина…- но об этом надо писать поэму…
Виктор Алексеевич помнил, что подавались раки-исполины, «кубанские». Хорошо помнил: случилась одна история.
Только стали закусывать, совсем молодой путеец, с розовыми щеками, смущавшийся перед Даринькой, вошел в раж после второй рюмки: объявил громогласно, что самая пикантная закуска…- и привлек общее внимание. Налив «по третьей», открыл секрет: «Живым раком! но… каким?.. рукоплещущим такой чести!» Это всех захватило. Сам, значительно погрозив, кинулся в кухню и, сопровождаемый Касьянычем, видавшим виды, но с таким номером еще не знакомым, принес на блюде огромнейшего рака…- «совсем омар!» - недавно отлинявшего, в совсем еще нежном панцире. «Надобно бы, собственно, совсем мягким, но я и с этим справлюсь!» - заявил дерзатель.
Все окружили путейца, выжидая. Виктор Алексеевич помнил, какими «пытливыми» глазами смотрела Даринька. Прежде чем приступить к закуске, шутник предварил, что сей исполин «очень польщен вниманием такого избранного общества, в восторге от такой чести и сейчас примется аплодировать,- айн, цвай, драй!..» - вилкой перекувыркнул рака на спину, и в самом деле,- исполин бешено защелкал по блюду шейкой, и до того похоже, что все зарукоплескали. И тут случилось,- вспоминали после - «самое лучшее изо всего меню»: услыхали радостный возглас,- Виктор Алексеевич не понял сразу, что это Даринька,- «будто не ее был голос, такой восторженный, высокий…».
- Стойте, стойте!.. вот это как надо делать!..
Виктор Алексеевич увидал Дариньку, и в страхе показалось ему, что она не в себе…
Она схватила вилку, в мгновенье ловко перевернула щелкавшего по блюду рака спинкой вверх, схватила…- и рак полетел в Зушу - было слышно, в мертвой тишине, как он шлепнулся. И тут же прелестный, «вдохновенный» голос:
- Так ведь лучше живому раку?.. правда?..
Если бы грянул гром в чистом вечернем небе, не поразил бы так, как это. Не только это: надо было видеть Даринькино лицо, глаза, робко… будто хотела сказать: «Глупая, сбаловала, простите меня…» Опомнившись от такой нежданности, все обступили ее, и ни возгласа, ни аплодисментов, а… взирали, в восторженном молчании. Виктор Алексеевич отлично помнил это «восторженное молчание». Что было в нем? Ему казалось,- «какое-то сложное душевное движение, неопределимое словами, как бывает при восприятии совершеннейшего произведения искусства».