— Объяснимся сразу, Дик, — голос у Бедворта сделался визгливым, как у Лорен, когда она осыпала проклятиями конкурентов, и Браун чуть не расхохотался, а потом нахмурился: его неприятно резанула эта фамильярность. — Я вовсе не такой цыпленок-идеалист, каким ты, может быть, представляешь себе выпускника университета. И понимаю, что правда — понятие относительное. Но тем не менее я хочу писать правду и только правду. И всю правду. Особенно там, где пахнет сенсацией. А ты меня этой сенсации лишил.
Он уже забыл, отметил про себя Дик, что именно я нашел эту сенсацию. И ему в голову не приходит поблагодарить за то, что я дал ему возможность выдвинуться.
— Зато я спас жизнь этим выжившим из ума старикам, как ты их называешь.
— Спас им жизнь?! По-моему, ты тоже рехнулся.
Браун все так же неподвижно лежал на кровати, разглядывая нависшего над ним Бедворта, и невозмутимо попыхивал трубкой. Только глаза его зло сузились.
— Птенчик, не передо мной тебе лукавить, — холодно сказал он. — Какая тебе правда нужна? Где ты ее найдешь в этом мире? Вся журналистика — это сплошной компромисс, в первую очередь с самим собой. Всю свою жизнь ты будешь лжесвительствовать и отлично знаешь это. На этом и держится наша профессия, недаром она — вторая древнейшая.
— Как это? — не понял Бедворт.
— Потому что первая древнейшая профессия — проституция. Эх ты, даже этого не знаешь! Чему же вас учили в университете? Подумай и поймешь, что между нами и нашими сестрами во грехе много общего. Там продают тело, здесь — душу. Какая разница? Красивое тело стоит дороже, талантливая душа — тоже. Главное — уметь себя подать. Вот ты и хочешь красиво подать себя в этой истории. Побренчать о гуманизме, о цене жизни, об идеалах цивилизованного мира. Ты ведь не против того, чтобы этих японцев пристукнули, лишь бы разрешено было не отворачиваться. И сержант тебя сразу раскусил. А со мной заключил договор сохранить японцам жизнь. Он ведь далеко не дурак, этот сержант, и так готовит себе путь к офицерским погонам, чтобы ни одного камушка не попало под ногу. А если ты этого не понял, значит, ты еще никудышный журналист.
— Ты хочешь сказать, что вы говорили об одном, а имели в виду совсем другое? — недоверчиво спросил Бедворт.
— Вот именно. Завтра все может произойти. Но если кого-то убьют, это будет случайность. А если ты посмеешь спекульнуть на этом, я пошлю в твою контору опровержение.
Бедворт пытался еще что-то сказать, но Браун бесцеремонно отвернулся к стене и велел потушить свет. И тут же заснул или сделал вид, что заснул. А Бедворт выскочил в коридор и долго слонялся из конца в конец мимо одинаково унылых дверей, благо толстые ковры заглушали стук каблуков. Заголовки один сногсшибательнее другого вспыхивали в его разгоряченном мозгу, и он задыхался от обиды, что такая сенсация может пролететь мимо. Но даже самому себе он не мог признаться, что больше всего боится, как бы последние выстрелы второй мировой войны не прозвучали вхолостую. Без крови…