И надо же было такому случиться, что первым попавшимся ему на пути прохожим оказался именно я, — уже подавленный и лишенный твердости духа, но еще абсолютно тверезый. Не воспользоваться столь удачным стечением обстоятельств — явилось бы верхом неоправданного расточительства. Поэтому он, преисполненный заботой о моем душевном здоровье, широко развел руки в стороны и сцапал меня как наивного птенца, ни сном ни духом не ведавшего прежде о существовании на свете силков, сетей и других орудий отлова мелких заблудших тварей.
— Мирянин! — обратился он ко мне, безошибочно угадав в случайном страннике лакомую для себя добычу. — Твои нравственные силы сейчас истощены и унижены. Они не способны справиться с охватившим твою душу унынием. Чему ж тут удивляться, — даром, что ли, свалились на тебя десять дней заморской благодати, или, как сказал бы Джон Рид, — десять дней, которые потрясли мир твой! А всё потому, что тебе недостает веры, без которой на Руси нечего делать, и жизнь становится тяжкой обузой. Послушай меня: надень всё самое чистое и пойдем-ка со мной.
— Да чистого почти ничего не осталось, ну разве что бабочка. А позволь спросить — куда пойдем-то?
— Да тут неподалеку: сначала по проселочной дороге воображения, затем вдоль края смиренного сознания, ну а потом уже всё время прямо и прямо — по тропинке, ведущей к истокам нравственного воспитания, в тихую пустынь к одному почтенному старцу.
Нацепив на голую шею бабочку, специально прихваченную мною на случай особо торжественных церемоний и так ни разу еще здесь не надетую, я последовал за своим провожатым.
Стоял промозглый осенний день. Было ветрено и холодно. Искусственная борода моего спутника развевалась на ветру как трепещущая на древке хоругвь, а моя бабочка, слов — но ожившее насекомое, норовившее вот-вот упорхнуть, беспорядочно хлопала матерчатыми крылышками, однако, притянутая тугой резинкой, держалась на шее так же монументально и намертво, как суровый лик святого великомученика на иконе в массивном окладе.
Дорога пролегала мимо развалившихся коровников, заброшенных леспромхозов, полупустых деревень, в которых избы стояли с заколоченными ставнями. Изредка нам даже попадались на пути живые люди, но преимущественно это были одетые в древние кацавейки такие же древние старики и старухи, что пристально смотрели нам вслед сквозь зияющие пустоты в покосившихся изгородях. Впереди жилья уже не было, и дорога, постепенно сужаясь, вывела нас к бурелому, за которым пугающе темнела дремучая чаща. Мы вошли в лес. Я старался держаться как можно ближе к своему проводнику, черная ряса которого уже в нескольких шагах от меня почти полностью сливалась с густой теменью леса. Отводимые им в сторону хвойные ветки больно стегали меня по лицу. Сначала я старался как-то заслоняться от этих хлестких ударов, но вскоре, убедившись в тщетности своих попыток, перестал отстраняться, а чтобы легче переносить возникшие неудобства, я попробовал представить себе — каким насмешливо-ироничным взглядом одарит меня человек, осужденный к наказанию быть измочаленным шпицрутенами, перед тем как его прогонят сквозь строй понуро склонивших головы солдат. Впрочем, после короткого раздумья, я сообразил, что завистливый взгляд приговоренного к экзекуции шпицрутенами наказуемого мало подходит к тому положению, в каком нахожусь я. Покуда я не натворил ничего предосудительного, мне требуется мужество иного рода, — не присутствие духа послушно принимающего расправу за совершенный проступок провинившегося, а храбрость сознательного добровольца, относящегося к физическому наказанию розгами как органической составляющей единого общесозидательного процесса воспитания свободной и творческой личности.