Толян смотрит на меня с лукавой улыбкой и, желая половчее поддеть, так, чтобы теперь уж свалить наверняка, лупит зарядом кучной дроби сразу из двух стволов с безжалостностью заправского охотника:
— Ну а тем, кто побывал за границей? что ты им скажешь?
— Тем, кто побывал за границей? — повышенным тоном переспрашиваю я, чувствуя, как нервный тик подергивает лицо.
— Да, — голосисто вторит мне Толян, — тем, кто побывал…
— Тем, кто прозрел настолько, что открыл для себя неведомый ранее путь? — еще громче вопрошаю я, отмечая краем помутненного сознания, как тик сменяется припадком истерии.
— Да! — почти кричит Толян. — Кто прозрел и открыл…
— Новый, русский, точнее, евразийский путь вхождения России в мировое цивилизованное сообщество? — стервенея, голошу я. Кровь ударяет мне в голову, и вот-вот ее разорвет.
— Д-а! — диким ревом отзывается Толян.
— Тем, кто ратует за признание либеральных ценностей и сохранение православной веры в божественный промысел? — захожусь я в надрывном крике.
— Им, Мишка, им! — стараясь перекричать меня, надсадно рвет глотку Толян. — Что ты им скажешь?
— Тем, кто надеется приобрести западные экономические блага и одновременно сберечь славянскую ментальность? — уже истошно ору я, окончательно теряя контроль над собой.
— Им, тудыть их в качель! — срываясь на фальцет, в самозабвенном исступлении дерет горло Толян.
— Тем, кто призывает трудиться по-западному, а любить по-русски? — как безумный горланю я, рискуя порвать голосовые связки или оглохнуть от собственного крика.
— Д-а-а-а! — выпучив глаза, осатанело вопит на всю округу Толян. — Им, Мишка, им самым! Ети их в дышло! Оглоблю им в рот!
И тут я чувствую, как запал моей звериной злобы внезапно иссякает, ее сменяет саднящая тоска, внутри становится пусто и муторно, гнев проходит, остается одна неутолимая печаль, приправленная горечью. Обессиленный, я вяло говорю:
— Ну что мне им сказать, дуалистам моим перекошенным? Я сам такой!
Столь беспощадный диалог автора с действующим лицом им же созданного произведения мог бы озадачить любого литератора. Иной сочинитель десять раз вначале подумал бы, прежде чем отважился на такую авантюру, как будить, пусть даже не взаправду, неудобный для себя персонаж. Но мне уже было абсолютно нипочем, потому что я всё больше и больше погружался в сонно-гипнотическое состояние с научной точки зрения — пограничное между социальной апатией и общим наркозом, а с общежитейской — не отличимое по сути от состояния Толяна. Однако еще до того как окунуться в пучину бессознательного, я часто и глубоко задышал, рассчитывая таким образом провентилировать легкие и насытить кровь кислородом, который понадобится мне при глубоководном погружении. Хотя воздух в салоне самолета был уже частично загазован, тем не менее, он всё еще сохранял в себе притягательное обаяние дальних странствий, и я вдыхал его с такой жадностью, словно всего себя хотел им наполнить, целиком пропитаться им изнутри, чтобы надолго запомнить густой аромат знойного сирокко, пленительную свежесть соленой морской волны, красно-бело-зеленую гамму ползущих к небу, по холму, игрушечных домиков с черепичными крышами, легкое, волнующее дыхание весны и стойкий, ничем не перешибаемый дух какого-то вызывающего, нарочито-наглого, массового, повсеместного безделья, а также ежедневную праздничность атмосферы чужой, кажущейся ненастоящей жизни, проживаемой легко и непринужденно, без геройства и самопожертвования, всё равно с кем — с лейбористами, консерваторами, республиканцами, демократами, размеренно и в ладу с самим собой, а еще звенящий колокольчиком голосок Мирыча и ее распахнутый, устремленный на этот карнавал красок, ароматов, звуков пораженный взгляд, в котором восторгом искрилось по-детски наивное изумление: «Ну просто полный отпад!»