Солдат, которому предстояла ампутация правой ноги, был совсем молодым, возможно, лет шестнадцати или семнадцати. Он отчаянно кричал, пока солдаты привязывали его к окровавленному столу. Китти подошла к нему и положила руку на лоб.
– Ради Бога, леди, не позволяйте им делать этого! – кричал он, смотря на нее безумными от боли глазами. – Пусть мне оставят мою ногу! Боже, какой толк от человека с одной ногой?
Ей так часто за последние четыре года приходилось слышать бессвязные мольбы, что она знала заранее каждое слово, готовое сорваться с дрожащих губ. Взгляд ее обратился к обнаженной ноге солдата, пораженной гангреной. Другого выбора не оставалось: либо ампутация, либо смерть.
– Мы хотим спасти тебе жизнь. – Она откинула влажные от пота волосы с его лба. – Ведь говорят же, что сейчас делают деревянные протезы, которые ничем не хуже настоящих ног. Очень скоро ты будешь плясать под звуки банджо. Господь хочет, чтобы ты жил на этом свете, иначе бы он забрал тебя к себе.
– Лучше бы я умер, чем лишился ноги! – Солдат выгнулся, вены на его шее напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. – Не позволяйте… не позволяйте им делать это…
Кто-то передал ей хлороформ. По крайней мере, у янки еще оставался некоторый запас драгоценного лекарства. Часто ей приходилось присутствовать на ампутациях без всякой анестезии, когда в ее распоряжении находились лишь другие солдаты, придерживавшие раненого до тех пор, пока тот не лишался сознания от нестерпимой боли.
Она ввела раненому лекарство, зажав сложенным вчетверо куском ткани приоткрытые в крике губы, и немного подождала, чтобы хлороформ стек по каплям ему в рот. Очень скоро он забылся. Она отвернулась, едва заслышав звук стали, врезающейся в плоть, жалобный вой пилы, рассекающей кость.
– У него останется хорошая культя, – сказал доктор Холт. – Вполне достаточная для деревянного протеза. Многие бывали лишены и этого.
Китти почувствовала запах горячего дегтя, которым прижигали рану, чтобы та скорее зарубцевалась. Раненого солдата подняли с операционного стола и положили на пол вместе с другими. Скоро он придет в себя, и всю долгую ночь будет кричать от мучительной боли, и звук этот будет отдаваться эхом в стенах госпиталя, сливаясь с криками сотен других людей, которые прошли через ад вместе с ним.
Доктор Холт вытер покрытые кровью руки о фартук и потянулся к кружке с водой, которую кто-то подал ему.
– Я слышал, что генералу Гранту так же не терпелось закончить эту проклятую войну, как и Ли, – обратился он к Китти, которая пыталась смыть со стола кровь в ожидании очередного несчастного. – Грант как-то сказал, что, по его убеждению, вся суть этого злополучного конфликта в том, чтобы доказать, что Север и Юг были и всегда останутся соседями. И он полагает, будто с официальным окончанием войны обе стороны начнут вести себя как соседи. Но Бог свидетель, этого не будет! Во всяком случае, пока я жив. Мне уже не увидеть того дня, когда янки и мятежники-южане перестанут ненавидеть друг друга. Посмотри хотя бы, как твои собственные соседи относятся к тебе! – Доктор Холт вздохнул. – До меня дошли слухи, будто Грант предложил Ли приказать своим людям сложить оружие и вернуться домой, и даже в условиях капитуляции предусмотрено, что, если они это сделают, у них не будет никаких неприятностей со стороны федеральных властей. Слава Богу, этот человек добился своего. Только подумай, как много северян хотят видеть генерала Ли повешенным. Теперь, в соответствии с условиями капитуляции, им этого сделать не удастся. А если они не смогут повесить генерала Ли, то уж тем более не тронут рядовых сторонников Конфедерации. Для нас это служит некоторым утешением.