— Ты здесь? Не уехал? Не уезжай, не простившись. Если буду спать, разбуди…
Видно было, что ей страшно чего-то; и ему сделалось страшно. Каждый раз, уходя, думал: что, если приедет завтра и не застанет ее в живых? Сегодня страшнее, чем когда-либо. Уж не остаться ли? Не отложить ли маневров и всех прочих дел? Остаться совсем, подождать конца, — ведь уж недолго?
Но стыд, который столько раз в жизни делал его, любящего, страдающего, наружно бесчувственным, — нашел на него и теперь: неодолимый стыд, отвращение, нежелание выставлять горе свое напоказ людям; чувство почти животное, которое заставляет больного зверя уходить в берлогу, чтобы никто не видел, как он умирает. И чем сильнее боль, тем стыд неодолимее.
Решил уехать и вернуться завтра, тотчас после маневров; утешал себя тем, что такие же припадки слабости бывали у нее и раньше, но проходили: даст Бог, и этот пройдет.
Только что решил, больная затревожилась, зашевелилась, проснулась, подозвала его взглядом, спросила:
— Который час?
— Девятый.
— Поздно. Поезжай скорее. Вставать рано, — устанешь. Нет, погоди. Что я хотела? Все забываю… Да, вот что.
Он приподнял голову ее и положил к себе на плечо, чтобы ей легче было говорить ему на ухо.
— Вы князя Валерьяна очень не любите? — заговорила по-французски, как всегда о важных делах.
— Нет, отчего же? За что мне его не любить?.. — начал он и не кончил; по тому, как спрашивала, почувствовал, что нельзя лгать.
— Я его мало знаю, — прибавил, помолчав: — но, кажется, не я его, а он меня не любит…
— Неправда! Если меня, то и вас любит, будет любить, — проговорила, глядя ему в глаза тем взглядом, который, казалось ему, видел в нем все и все обличал.
— А ты что о нем вспомнила?
— Хотела просить: позовите его, поговорите с ним.
— Сейчас?
— Нет, потом…
Он понял, что «потом» значит: «когда умру».
— Сделайте это для меня, обещайте, что сделаете.
— О чем же нам с ним говорить?
— Спросите, узнайте все, что он думает, чего хочет… чего они хотят для блага России… Ведь и вы того же хотите?
— Кто они?
— Ты знаешь, — кончила по-русски: — не спрашивай, а если не хочешь, не надо, прости…
Да, он знал, кто они. Какая низость! Восстановлять дочь против отца, ребенка больного, умирающего делать орудием злодейских замыслов. Вот каковы они все! Ни стыда, ни совести. Травят его, как псы добычу, окружают, настигают даже здесь, в последней любви, в последнем убежище.
А она все еще смотрела ему в глаза тем же светлым, всевидящим взором; и вдруг почувствовал он, что наступила минута что-то сказать, сделать, чтоб искупить вину свою, — теперь, сейчас или уже никогда — поздно будет.