— Что вы говорите, Павел Иванович?
— А что? Не благородно? Ну, еще бы! Только о благородстве и думаем. От благородства погибаем. Какая уж тут политика! В политике нет благородного и подлого, а есть умное и глупое. И мы выбрали глупое: царя убить, революцию сделать в белых перчатках. Убить надо, но никто не хочет сам: перчатки мешают, — и все друг за друга хоронятся, ждут. А пока государь может быть спокоен, — даст Бог, нас всех переживет. Так-то, Голицын: слово и дело не одно и то же; от суждений до совершений весьма далече. Люди говорят легко, а действуют, по мере опасности, если не для жизни, то для чести, для совести. Мы — люди храбрые, жизнью готовы жертвовать; да жизнью-то легко, а вот честью, совестью как? Кто хочет спасти душу свою, тот погубит ее,[85] — не о таких ли, как мы, это сказано?..
Он потупился, а когда опять поднял глаза, они засверкали злобным огнем.
— Вы вот все предателей ищете, а главный-то предатель, знаете, кто? Я по ночам не сплю, думаю, думаю и вот до чего додумался: нам другого нет спасенья, как принести государю повинную. Он благородный, почти благородный человек, мы тоже почти благородные — отчего бы и не сговориться? Открыть ему все и убедить, что лучший способ уничтожить революцию — дать России то, чего мы добиваемся. Вот поеду в Петербург и донесу… Ну, что скажете, Голицын? Подлость, а?
— Не подлость, а сумасшествие, — возразил Голицын.
— А у вас никогда этого сумасшествия не было? — спросил Пестель.
— Если и было, то прошло.
— Совсем прошло?
— Совсем.
— Жаль. А я думал — вместе. Вместе бы легче. На миру и смерть красна…
— Думали, что я считаю это подлостью и буду вместе с вами?
— Да, вот и поймали. Заврался, запутался, — усмехнулся Пестель и посмотрел на него с нескрываемым вызовом.
— Так о чем же вы-то с ним говорить будете?
— С кем?
— С государем. Ведь у вас свиданье?
— Кто вам сказал?
— Слухом земля полнится. А вам не хотелось, чтобы я знал?
«Подозревает меня, испытывает, что ли?» — подумал Голицын с негодованием.
— Может быть, я и вправду с ума схожу, — продолжал Пестель, и усмешка его делалась все более язвительной: — но у сумасшедших есть ведь тоже логика. Ну так вот, по моей сумасшедшей логике, одно из двух: или уничтожить заговор, или уничтожить царя. Не хотите одного, значит, хотите другого? О другом-то мы с вами, кажется, были согласны, помните, у Рылеева.
— Помню.
— И теперь согласны?
Голицын молчал; сквозь негодование он чувствовал, что Пестель прав.
— Так как же, Голицын? Ваше свидание с государем в такую минуту, когда дело почти проиграно, вы сами понимаете?.. Или не хотите ответить?