— Что это? — спросил он. — Отчего так больно?
— Вам поставили мушку, чтоб кровь оттянуть.
Опять поднял руку, она опять удержала, — и так много раз. Умоляла, ласкала, боролась; и в этом нежном насилии было что-то давнее-давнее, напоминавшее первые ласки любви:
Амуру вздумалось Психею,
Резвяся, поимать…
Увидел Егорыча и тоже улыбнулся ему:
— Что, брат, устал? Поди, отдохни.
— Ничего, ваше величество, только бы вам полегче…
— Мне лучше, разве не видишь?
— Слава тебе, Господи! — перекрестился Егорыч. — Выбаливается, здоров будет! — шепнул он государыне с такою верою, что и она вдруг поверила.
«Сделай, сделай, сделай!» — молилась и уже знала, что сделал, — чудо совершилось.
«Дорогая матушка, — писала в тот день императрице Марии Федоровне, — сегодня, да будет воздано за то тысячи благодарностей Всевышнему, — наступило улучшение явное. О Боже мой, какие минуты я пережила! Могу себе представить и ваше беспокойство. Вы получаете бюллетень; следовательно, должны знать, что было с нами вчера и еще сегодня ночью. Но нынче сам Виллие говорит, что состояние больного удовлетворительно. Я едва помню себя и больше ничего не могу вам сказать. Молитесь с нами»…
В 5 часов вечера сидела у него на постели и держала руку его в своей; рука его опять пылала: жар усилился. Он забывался и говорил с трудом:
— Ne pourrait-on pas, dites moi um peu…[93] — начинал и не кончал; потом — по-русски: — Дайте мне…
Пробовали давать чаю, лимонаду, мороженого, но по глазам его видели, что все не то. Наконец подозвал Волконского.
— Сделай мне…
— Что прикажете сделать, ваше величество?
Государь посмотрел на него и сказал:
— Полосканье.
Волконский начал делать, хотя знал, что государю уже нельзя полоскать рта от слабости. Он, впрочем, опять забылся.
Еще несколько раз начинал:
— Ne pourrait-on pas?.. Il faudrait…[94]
Наконец прибавил чуть слышно:
— Renvoyer tout le monde.[95]
Но никого не было в комнате, кроме государыни и Волконского, который стоял в углу, так что больной не мог его видеть.
— О, пожалуйста, пожалуйста!.. — повторял он с мольбою, как будто не хотели сделать того, о чем он просил.
И вдруг опять, как давеча, внятно, громко, почти обыкновенным своим голосом:
— Я хочу спать.
Это были последние слова его, которые она слышала.
Он лежал высоко на подушках, почти сидел; когда сказал: «я хочу спать», — опустил голову и закрыл глаза, попробовал сложить руки, как для молитвы, но уже не мог: руки упали на одеяло, бессильные. Улыбнулся, как тогда, в начале болезни, когда она еще не понимала, что значит эта улыбка, — теперь поняла. Лицо тихое, светлое и такое прекрасное, каким она никогда не видела его. «Ангел, которого мучают, — подумала. — И как я сделаю, чтоб его еще больше любить, когда…» Хотела подумать: «когда он будет здоров», — и вдруг поняла, только теперь, за всю болезнь, в первый раз поняла, что не будет здоров, что это — смерть.