«Покрасили бы комнату», — сказал кто-то баснописцу Крылову, увидев сальное от головы его пятно на стене.
«Эх, братец, выведешь одно, будет другое. Не накрасишься».
Так и он: ни сальных, ни кровавых пятен уже не мечтает вывести; мечтал об отмене самодержавия — и вот не отменил шлагбаумов, не отменит кнута. «Как ни мудри, все будет по-старому».
Но верил же когда-то, что все будет по-новому. «Что бы ни говорили обо мне, я в душе республиканец и никогда не привыкну царствовать деспотом». Если не отрекся от самодержавия тотчас же, как вступил на престол, то только потому, что раньше хотел, даруя свободу России, произвести лучшую из всех революций — властью законною. Помешало Наполеоново нашествие. Но, по освобождении от врага внешнего, не вернулся ли к мысли об освобождении внутреннем? Что же такое — Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие — вместо законов; власть Божия — вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, — тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе.
Да, верил и доныне верит. Но, как ни мудри, все будет по-старому.
«Болтовня безобидная, памятник пустой и звонкий», — говорил Меттерних о Священном Союзе.
Евангелие — Евангелием, а кнут — кнутом. Пусть же брызги крови по воздуху мечутся, мясо от костей отрывается, — в час двадцать ударов, в три минуты удар, — и так от восходящего до заходящего солнца. Может быть, и сейчас, пока он думает…
Но если не отменить, то хоть смягчить?.. Смягчить кнут? «Кнут на вате» — вспомнилось ему из доносов тайной полиции чье-то слово о нем. Любил подслушивать и собирать такие словечки — посыпать солью раны свои.
Вспомнил и то, как, приготовляясь к речи о конституции на Польском сейме, учился красивым движениям тела и выражениям лица, точно актер перед зеркалом, — и вдруг вошел адъютант. Теперь еще, вспоминая, краснел. Когда потом называли Польскую конституцию «зеркальной», он знал почему.
«Господин Александр, по природе своей, великий актер, любитель красивых телодвижений», — говорила о нем Бабушка.
Неужели — так? Неужели все в нем — ложь, обман, красивое телодвижение, любование собой перед зеркалом? И последняя правда — то, что сейчас подступает к сердцу его тошнотой смертной, — презрение к себе?
Хоть бы — ужас; но ужаса нет, а только скука — вечность скуки, та зевота, которая хуже, чем плач и скрежет зубов.