— А я вас помню, князь, по ложе Пламенеющей Звезды, и еще раньше, в четырнадцатом году, в Париже, — сказал Рылеев Голицыну: — вы, кажется, служили в Преображенском, а я в первой артиллерийской бригады конной роте подпрапорщиком.
— Да, только вы очень изменились, я и не узнал бы вас, — сказал Голицын, который вовсе не помнил Рылеева.
— Еще бы, за десять-то лет! Ведь совсем дети были…
«И теперь дети», — подумал Голицын.
— Русские дети взяли Париж, освободили Европу, — даст Бог, освободят и Россию! — восторженно улыбнулся Рылеев и сделался еще больше похож на маленького мальчика.
— А вы у нас десятый князь в Обществе, — прибавил с тою же милою улыбкою, которая все больше нравилась Голицыну. — Вся революция наша будет восстание варяжской крови на немецкую, Рюриковичей на Романовых…
— Ну, какие мы Рюриковичи! Голицыных, как собак нерезаных, — все равно, что Ивановых…
— А все-таки — князь и камер-юнкер, — продолжал Рылеев с немного навязчивою откровенностью, как школьный товарищ с товарищем: — люди с положением нам весьма нужны.
— Да положение-то прескверное: Аракчеев намедни сделал выговор; хочу в отставку подать…
— Ни за что не подавайте, князь! Как можно, помилуйте! У нас такое правило: службу не покидать ни в коем случае, дабы все места значительные, по гражданской и военной части, были в наших руках. И что ко двору вхожи, — пренебрегать отнюдь не следует. Если там услышите что, уведомить нас можете. Вон Федя Глиночка[24] — мы Глинку так зовем — правителем канцелярии у генерал-губернатора, — так он сообщает нам все донесения тайной полиции, этим только и спасаемся…
— Да я еще не знаю, принят ли в Общество, — удивился Голицын тому простодушию, с которым Рылеев делал его своим шпионом. — Не нужно разве обещания, клятвы какой, что ли?
— Ничего не нужно. Прежде клялись над Евангелием и шпагою; пустая комедия, вроде масонских глупостей. А нынче просто. Вот хоть сейчас: даете слово, что будете верным членом Общества?
Голицын удивился еще больше, но неловко было отказывать, и он сказал:
— Даю.
— Ну, вот и дело с концом! — крепко пожал ему руку Рылеев.
— А насчет княжества, не думайте, что я из тщеславия… Хоть я и дворянский сын, а в душе плебей. Недаром крещен отставным солдатом-бродягой и нищим. Кондратом, мужичьим именем, назван по крестному. Оттого, должно быть, и люблю простой народ…
Прислушались к общей беседе.
— В наш век поэт не может не быть романтиком; романтизм есть революция в словесности, — говорил драгунский штабс-капитан, Александр Бестужев, молодой человек с тою обыкновенною приятностью в лице, о которой отзываются товарищи: «Добрый малый», и барышни на Невском: «Ах, душка гвардеец!» Тоже на мальчика похож: самодовольно пощупывал темный пушок над губою, как будто желая убедиться, растут ли усики. Говорил темно и восторженно.