— Нет, что это?
— Книжечка такая, старинная. Мне нравится. Давеча по Невскому шел, все вспоминал. Погодите, как это? «Счастливый уголок безмятежности, уединенное сельцо, мирное лоно твое в шуме осенних бурь нежит скорбный дух мой; любезная пустынька питает меланхолию…» Не правда ли, чувствительно? Глупо, но чувствительно. Точно перевод с немецкого. Потому, должно быть, мне и нравится…
— А к памятнику Петра пройти как? — спросил он, вставая.
— Тут недалеко. Я проведу вас, если позволите.
Пошли вместе. По дороге Пестель опять вычитывал ему из «Утех меланхолии»:
— «Среди октябрьских непогод в дико-густейшей мгле, при порывистых вихрях, приветствуемый мерцанием дружественной Цинфии». Что такое Цинфия? Из мифологии, что ли? А дальше не помню…
— Как вы и это-то запомнили? — рассмеялся Голицын.
— С матушкой читал, давно еще, мальчиком, а потом с сестрой. Бывало, в осенние сумерки, все ходим по березовой аллее над озером, — у нас большое озеро в парке, оттуда вид прекрасный, — желтые листья под ногами шуршат, и читаем Ламартина, Шатобриана или вот эту самую меланхолию.
— Вы и стихи любите?
— Нет, стихов не люблю… впрочем, не знаю, мало читал, только вот с сестрою. Одному некогда и скучно.
— А Пушкина?
— И Пушкина мало знаю.
— Вы, кажется, встречались?
— Да, в Кишиневе раз, давно. Всю ночь проговорили о политике и о бессмертии души.
— Ну и что же?
— Ничего. Как всегда, каждый при своем остался. Он доказывал, что Бога и бессмертия нет, а я ему, что этого доказать нельзя; тут все надвое: по сердцу — Бога нет, а по разуму — есть. Mon coeur est materialiste, mais ma raison s’y réfuse.[39]
— Наоборот, казалось бы? — удивился Голицын.
— Нет, у меня так, — немного нахмурился Пестель, и в глазах его появилось выражение, которое и раньше заметил Голицын, как будто перед носом любопытного гостя захлопнулась дверь во внутренние комнаты хозяина; и тотчас заговорил о другом, рассказал, как Пушкин хотел к ним в Общество, да его нельзя — ненадежен.
По новому Адмиралтейскому бульвару вышли на Сенатскую площадь, к памятнику Петра.
Пестель обошел его, разглядывая с простодушным любопытством, потом остановился, приложил лицо к решетке и, глядя в лицо изваяния, как в лицо живого человека, долго молчал, словно забыл о собеседнике; наконец сказал по-французски, шепотом:
— А ведь тут пропасть: если конь опустит копыто, Всадник полетит к черту…
— Да, костей не соберет.
— И мы с ним.
— Разве мы — с ним?
— А где же?
— Вот змея под копытами лошади, — крамола, революция…
— Вы думаете? А Пушкин говорит, что с него-то, — кивнул Пестель на памятник, — с него и началась революция в России…