Нарчук ждал, что сегодня к вечеру в отряд вернётся комиссар Баранов, который был где-то в Крутогорье. А к ночи придёт Павел Черногузов и, может быть, приведёт в Цыкуны депутата Батовкина. Но получилось все не так.
Когда через несколько минут Митрофан Онуфриевич оказался на острове возле своего шалаша, он увидел лесника Абабурку, который знал сюда и иные потаённые тропы, а с ним человека, в котором узнал веремейковского Зазыбу.
И все-таки зима сорок первого надёжно обложила и Забеседье. Это случилось вскоре после того как выпал и растаял первый снег. Через несколько дней снова завьюжило по округе, свет белый застило белой, как молоко, метелью; а главное — второй этот снег явно не собирался таять, а к исходу следующего дня стал черстветь да рассыпаться под ногами у людей, которые в постоянных своих заботах топтали его с утра до вечера, даром что в такой каламути бродили, будто незрячие.
Между тем помаленьку вьюга утихла. И в Веремейках тоже прояснилось. И тогда на свободном от белых мух просторе все увидели — на этот раз снегу навалило столько, что лучше с ним не связываться, а только уминать ногами. Особенно много его оказалось на соломенных крышах, которые стали похожи на шапки-папахи.
Странное дело, но снег не замёл, а как бы обволок всю деревню — и фасады, и крыши, и все задворки с крестьянской завалью и непотребщиной. Появились новые запахи, явно зимние, расплывающиеся в воздухе, и среди них особенно возобладал запах дыма, тяжёлый запах, словно в печах веремейковские бабы жгли не дрова, привезённые из лесу, а болотный торф.
Выйдя с пустыми вёдрами в заулок против прибытковского дома, Зазыба, перед тем как направиться к колодцу, некоторое время постоял, прижавшись спиной к плетёному берёзовому палисаднику, посмотрел на свои Веремейки и словно бы не узнал их, в новом обличье деревни, которое пришло с этим снегом, ощущалось какое-то пронзительное, торжествующее первородство, оно не давало покоя, оно возбуждало душу. Последнее время Зазыба и без того жил в приподнятом настроении, даже пугался этого, а теперь ещё эта зима с её обновляющим колдовством. И снова Зазыба становился сильным, большим и великодушным, хотя много что в нынешнюю осень пыталось искалечить его и опустошить. Но закалённую натуру, оказывается, нелегко одолеть.
Было от чего Денису Евменовичу чувствовать первородство.
Во-первых, вчера наконец и до Веремеек дошла весть, что под Москвой немцы стали отступать. Алесь Острашаб говорил за столом у Зазыбы всего только о какой-то задержке там, под Москвой, говорил туманно, явно неохотно и мимоходом, прикидывая, что к чему и что стало известно нынче, но на самом деле все было иначе. Операция «Тайфун», на которую так надеялись гитлеровцы, с планами которой так откровенно знакомили не только отечественного бюргера, но и того самого славянина, предназначенного для уничтожения или рабства в колониальной империи, — операция «Тайфун», разбившись о героизм и самоотверженность советских солдат и ополченцев, выдохлась и позорно кончалась на полях Подмосковья. Результаты её проявились даже на поведении оккупантов. С середины ноября, а вернее — ближе к концу месяца, немцы, которых приходилось встречать деревенским жителям (то ли когда через деревню проходила воинская часть, то ли когда кто-то из крестьян наведывался в Крутогорье, где чаще всего можно было наткнуться на оккупантов), вдруг будто полиняли, будто их пыльным мешком из-за— угла хватили. Куда девалась прежняя фанаберия, чувство превосходства? Непобедимые воины обрели даже словоохотливость, стали заговаривать со все ещё пугливыми, но тем не менее любопытными туземцами. Теперь от них можно было услышать такие слова как «катьюша», «Жукофф»… При этом, выговаривая, они крутили головами, будто и вправду узнали наконец цену и генералу Жукову.