Едва он слез с лошади, как был окружен поздравлявшими его подругами и друзьями. Мичинг Маллечо, исчерпанная, дымящаяся и взмыленная, фыркала, вытягивала шею и потряхивая уздечкой. Ее бока то поднимались, то опускались беспрерывно и так сильно, что, казалось, готовы были разорваться; мускулы у нее дрожали под тонкой кожей, как тетива после выстрела; ее налитые кровью и расширенные глаза сверкали жестокостью хищного зверя; ее кожа, испещренная широкими, более темными пятнами, наливалась то здесь, то там под ручьями пота и беспрерывная дрожь по всему ее телу вызывала сострадание и нежность, как страдание человеческого существа.
— Бедный друг! — прошептала Лилиан Сид.
Андреа осмотрел ее колени, чтобы убедиться не пострадали ли они во время падения. Были невредимы. Тогда, тихо потрепав ее по шее, с невыразимой нежностью в голосе он сказал:
— Ступай, Маллечо, ступай. И смотрел ей вслед.
Затем, переодевшись, пошел отыскивать Людовико Барбаризи и барона Санта Маргериту.
Оба приняли поручение быть его секундантами в дуэли с маркизом Рутоло. Он просил устроить все поскорее.
— Устройте все еще сегодня вечером. Завтра, в час дня, я должен быть свободен. Но завтра утром дайте мне поспать до девяти. Я обедаю у Ферентино; зайду к Джустиниани; и потом, позднее, в Кружок. Вы знаете, где меня найти. Благодарю вас, друзья, и до свиданья.
Он поднялся на трибуну; но избегал немедленной встречи с Донной Ипполитой. Чувствуя на себе женские взгляды, улыбался. Много прекрасных рук потянулось к нему; много милых голосов называло его просто Андреа; иные же называли его так даже с некоторым хвастовством. Дамы, ставившие на его лошадь, сообщали ему сумму выигрыша: десять луидоров, двадцать луидоров. Другие же с любопытством спрашивали:
— Будете драться?
Ему казалось, что в один день он достиг вершины романтической славы успешнее, чем герцог Букингемский и господин Лозен. Он вышел победителем из героической скачки; снискал новую любовницу, пышную и величавую, как догаресса; стал причиной смертельной дуэли; и теперь шел спокойно и приветливо не более и не менее обычного, среди улыбок стольких женщин, известных ему кое-чем другим, кроме изящества рта. Разве он не мог назвать у многих из них тайную ласку или своеобразную сладострастную привычку? Разве сквозь всю эту белизну весенних платьев он не видел светлую, похожую на золотую монету, родинку на левом боку Изотты Челлези; или несравненный живот Джулии Мочето, гладкий, как чаша из слоновой кости, чистый, как живот на статуе, благодаря полному отсутствию того, о недостатке чего в античной скульптуре и живописи скорбел поэт Тайного Музея? Разве в серебристом голосе Барбареллы Вити он не слышал другого невыразимого голоса, беспрерывно повторявшего бесстыдное слово; или в невинном смехе Авроры Сеймур — другого, невыразимого, хриплого и гортанного звука, несколько напоминавшего мурлыканье кошки у очага или воркование горлицы в лесу? Разве ему не была известна утонченная развращенность графини Луколи, вдохновлявшейся на эротических книгах, на гравюрах и миниатюрах; или непреодолимая стыдливость Франчески Дадди, которая в крайнем приступе страсти, как умирающий, призывала имя Божье? Были здесь и улыбались ему почти все обманутые им или обманувшие его женщины.