Джеймс невозмутимо отправил в рот кусочек батона с длинным хвостом морской капусты. Он, правда, полагал, что бабой в Москве уже обзавелся, но если Миша думал иначе, то переубеждать его было бы совсем глупо. Выпили еще по пятьдесят, мутные глаза Михаила посветлели, и повел он длинный монолог о своей работе в районной газете, о том, что в литературе и в жизни у него был и всегда будет один эталон — Петр Подунин, и в доказательство привел по памяти длинный пассаж из повести Подунина «Халупа отчая», где говорилось о тающих на горизонте лиловатых облаках, похожих на хлопья пены, спадающей с лошадиных боков после тяжелого боя с белополяками. Джеймс тоже похвалил «Халупу», но сказал, что на него более сильное впечатление производили ранние вещи Подунина, — риск был небольшой, ибо вряд ли «Халупа отчая» было литературным дебютом маститого писателя. Михаил заспорил: да, конечно же, «Взмахнуть папахой» — прекрасная книга, не зря и премия первая была за нее, да сразу первой степени, да и сам он когда-то бредил образом Глаши, но как же можно сравнивать землю с небом? Там — блестящая, но ведь явно же бесконфликтная интрига, потому и премия была тогдашняя, а здесь, в «Халупе» — острота зато какая распроядреная! Взять хотя бы даже и образ председателя колхоза…
Никакая Таня все не шла и не шла, и Джеймс решился. Он поглядел на часы.
— Чего смотришь? До одиннадцати еще ваго-он времени.
— Я не к тому, мне билет брать. На поезд.
— Тогда тем более ни к чему. Танька ж в кассе работает, она тебе сделает. Вообще баба замечательная, всего-то ей двадцать пять, а замужем уже четвертый раз, трех мужей похоронила, не выдерживали. Литовец ее нынешний от слабости того гляди самолет на землю уронит, но ему, правда, легче, он с ней не всю неделю, Винцас этот самый…
Выпили еще раз — за упокой Танькиных мужей. Джеймсу на всякий случай подумалось, не способ ли это расправы с ним, подсунуть ему эдакую бабу-вампиршу. Но уж больно сомнительно, чтобы советские органы приготовили для него такой нескоропостижный и, пожалуй, приятный метод расправы. Но появилась наконец и сама Татьяна — небольшая, черноволосая, смазливая, золотозубая, с несошедшим еще летним загаром. Брякнула на стол бутылку «Сибирской» — едва початую, литровую. Прежнюю Джеймс и Миша как раз допили, и покуда обрадованный Синельский разливал напиток на четыре рюмки — верней три рюмки и одну майонезную баночку, другого резервуара в Тонькином хозяйстве не отыскалось, — гостья с откровенным интересом разглядывала разведчика в целом и по частям, закурив что-то такое, от чего по комнате пошла дикая вонь («Мальборо! Арабское!»); Тонька же, наконец, открыла глаза.