Хайдеггер был теперь внушавшим глубокое уважение старцем, и все жесткое, резкое в нем смягчилось. Он заходил к соседям (потому что у него не было своего телевизора), чтобы смотреть большие футбольные матчи на Кубок Европы. В начале шестидесятых, наблюдая за легендарной игрой гамбургского и барселонского клубов, он от волнения опрокинул чашку с чаем. Тогдашний интендант фрайбургского театра однажды встретил его в электричке и собирался втянуть в разговор о литературе и театре, но это не удалось. Хайдеггеру, который еще находился под свежим впечатлением от недавнего национального чемпионата по футболу, больше хотелось потолковать о Франце Беккенбауэре. Он восхищался тем, как этот игрок чувствует мяч, – и попытался с помощью жестов объяснить своему удивленному собеседнику все тонкости игры любимого футболиста. Он назвал Беккенбауэра «гениальным игроком», потом похвалил его за неуязвимость. Хайдеггер считал себя знатоком в данной области, поскольку в своем мескирхском детстве не только звонил в колокола, но и успешно гонял мяч в качестве крайнего нападающего местной футбольной команды.
В последние годы Хайдеггер занимался в основном тем, что готовил к изданию полное собрание своих работ. Он, собственно, хотел назвать его «Пути», но в конце концов остановился на традиционном заглавии: «Сочинения».
Артур Шопенгауэр однажды, под конец жизни, заметил: «Человечество научилось от меня кое-чему такому, чего оно никогда не забудет». От Хайдеггера подобного высказывания не сохранилось. Да он и не создал никакой конструктивной философии – в смысле «картины мира» или нравственного учения. Конкретных «результатов» хайдеггеровского мышления, которые были бы сопоставимы с «результатами» философии Лейбница, Канта или Шопенгауэра, нет. Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Вопрошание потому представлялось ему «благочестием мышления», что оно открывает новые горизонты – точно так же, как религия когда-то, когда еще была жива, расширяла горизонты и освящала то, что в них появлялось. «Открывающей силой», в представлении Хайдеггера, обладал, по сути, один вопрос, который он, Хайдеггер, и ставил на протяжении всей своей философской жизни, – вопрос о бытии. Смысл этого вопроса – не в чем ином, как в этой открытости, в этом сдвиге, в выдвижении в некий просвет, где простому, самоочевидному внезапно вновь возвращается чудо его «вот»; где человек вдруг ощущает себя как место, где что-то разверзается, где природа открывает глаза и замечает, что она вот-есть, где, следовательно, посреди сущего имеется открытое пространство, «просека», и где возможна благодарность за то, что все это существует. В вопросе о бытии скрыта готовность к радости. Ставить вопрос о бытии в Хайдеггеровском смысле – значит «высветлять», «поднимать к свету» все вещи: так, как «поднимают» (lichten) с илистого дна якорь, чтобы, освободившись, выйти в открытое море. Однако ирония истории проявилась в том, что в процессе восприятия хайдеггеровской мысли вопрос о бытии часто утрачивал эту свою открывающую, просветляющую силу и скорее запугивал мышление, держал его в судорожном напряжении, запутывал. С вопрошанием о бытии в большинстве случаев происходит приблизительно то же, что случилось с учеником – персонажем одной дзэнской притчи. Этот ученик долго думал, как вынуть подросшего гуся из бутылки с узким горлом, не убивая его и не разбивая бутылку. В конце концов, отчаявшись, он пришел к своему учителю и попросил его решить трудный вопрос. Учитель на мгновение отвернулся, а потом сильно хлопнул в ладоши и позвал ученика, произнеся его имя. «Я здесь, учитель!» – отозвался тот. «Вот видишь, – сказал учитель, – а гусь-то снаружи!» То же самое можно сказать и о смысле вопроса о бытии.