Вот этого я уже перенести не смогу. И дружба наша, к сожалению, прервется.
Я сказал Энн Фридмен:
- Мы должны обсудить некоторые финансовые проблемы. Платить вам я не в состоянии.
- Да, знаю. Мне говорили.
- Если хотите, будем соавторами. В случае успеха гонорары делим пополам.
Предложение было нахальное. Какие уж там гонорары! Если даже Набоков был вынужден преподавать.
Энн согласилась. Кстати, это был единственный трезвый и дальновидный финансовый шаг, который я предпринял в Америке.
Что такое "Ньюйоркер"?
И вот она звонит:
- Я отослала перевод Иосифу. Он передал рукопись в "Ньюйоркер". Им понравилось. Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
Я спросил:
- "Ньюйоркер" - это газета? Или журнал? Барышня даже растерялась от моего невежества. С таким же успехом я мог бы поинтересоваться: "Нью-Йорк это, простите, город иди деревня?" Слышу:
- "Ньюйоркер" - самый престижный журнал в Америке. Они заплатят вам несколько тысяч.
- Ото!
Откровенно говоря, я даже не слишком удивился. Наверное, потому, что слишком долго всего этого ждал.
Мармеладовая роза
Линда Ашер - заведующая отделом прозы в "Нью-йоркере". Она же с восьмидесятого года мой постоянный редактор.
Линда позвонила мне в конце июля. Пригласила на ланч в ресторан "Алгонкуин", угол Сорок третьей и Шестой. Я почему-то сразу догадался, что это шикарный ресторан.
Звоню Энн Фридмен, спрашиваю:
- Как я должен быть одет? Слышу:
- Ведь ты же писатель, артист. Ты можешь одеваться как угодно. А днем - тем более. Так что не обязательно являться в смокинге. Можно и в обыкновенном светлом костюме.
Неплохо, думаю. У меня и пиджака-то человеческого нет. Есть свитер, вязанью жилет и джинсовая куртка.
Звоню поэту Льву Халифу. Благо мы с ним одинаковой комплекции. Халиф мне уступает голубой пиджак, который ему дали в синагоге. И галстук цвета вянущей настурции.
Как я и предполагал, "Алгонкуин" - самое дорогое место в этой части Нью-Йорка. Интерьер в старинном духе: бронзовые канделябры, гобелены, мельхиоровая посуда. Линда Ашер - маленькая стройная женщина, пренебрегающая косметикой. Она, естественно, не говорит по-русски. Ваш покорный слуга, что менее естественно, так и не овладел английским. При этом как-то мы с ней все же объясняемся. Каким-то непонятным образом беседуем между собой. Может быть, дело в категорической американской установке на понимание?' Здесь так: говорите ясно, медленно, отчетливо - и вас поймут. На каком бы языке вы ни изъяснялись. Мама в супермаркете то и дело заговаривает по-грузински. Просто от смущения и растерянности. И ее понимают.