Не считая легкого укола штыком во время прежнего ареста, случайных приступов зубной или головной боли, а также ноющего пальца, на котором ему случалось повредить ноготь, Дормэс за последние тридцать лет не знал настоящих физических страданий. Это было так же невероятно, как и ужасно: эта мучительная боль в глазах, и в носу, и в разбитых губах. Он стоял, согнувшись, с трудом переводя дыхание, а офицер снова ударил его в лицо и небрежно заметил:
– Вы арестованы.
Мэри бросилась на офицера и начала колотить его фарфоровой пепельницей. Двое минитменов оттащили ее, швырнули на кушетку, и один из них продолжал ее держать. Двое других стояли над оцепеневшей Эммой и замершей, как перед броском, Сисси.
У Дормэса внезапно началась рвота, и он рухнул на пол, словно был мертвецки пьян.
Он видел, как минитмены стаскивали книги с полок и швыряли их на пол, так что трещали переплеты, как они прикладами револьверов разбивали вазы, абажуры и маленькие столики. Один из них выстрелам автоматического револьвера выбивал в белой панели камином буквы ММ.
Офицер сказал только: «Осторожно, Джим», – и поцеловал бившуюся в истерике Сисси.
Дормэс сделал попытку подняться. Минитмен ударил его сапогом по локтю. Боль была невыносимая, и Дормэса всего скрутило. Он слышал, как они поднимаются по лестнице, и вспомнил, что рукопись его статьи об убийствах, совершенных по распоряжению областного уполномоченного Суона, спрятана в печке в его кабинете.
Из спален на втором этаже было слышно, как ломают мебель, – казалось, там хозяйничает десяток сошедших с ума дровосеков.
Несмотря на боль, Дормэс попытался подняться: надо сжечь бумаги в печке, прежде чем их найдут. Он с трудом поднял голову: что с женщинами? Ему удалось разглядеть Мэри, привязанную к кушетке (когда это случилось?). Но глаза застилал туман, мысли путались, и он не мог ничего ясно разобрать. Он спотыкался, то и дело падал, полз на четвереньках, но все же пробрался за ними в спальни и затем по лестнице в свой кабинет на третьем этаже.
Он увидел, как офицер кидает за окно его любимые книги и пачки писем, собранные за двадцать лет, как он шарит в печке, как радуется и торжествует, найдя исписанные листы бумаги: «Хорошенькую вещицу вы тут написали, Джессэп. Суон будет рад это почитать!»
– Я требую… послушайте… уполномоченный Ледью… районный уполномоченный Тэзброу… это мои друзья, – запинаясь, проговорил Дормэс.
– Мне о них ничего не известно. Я сам веду это дело, – засмеялся офицер и дал Дормэсу пощечину, не причинив ему особенно сильной боли, но усугубив в нем жгучее чувство стыда, в которое его повергло сознание собственной трусости, заставившей его апеллировать к Шэду и Фрэнсису. Он больше не открывал рта, не жаловался, не доставил им даже удовольствия бесполезными просьбами насчет женщин, когда его столкнули вниз по лестнице, – с последней площадки он слетел прямо вниз и ударился об пол больным плечом, – а затем швырнули в автомобиль.