Сверток был довольно большой и в карман едва протиснулся.
Я пропустил трамвай и сел на следующий. Проехал три остановки.
Пересел на другой номер.
Сошел я на Лесной улице, недалеко от Белорусского. Здесь и до моей
Тишинки было недалеко. Но домой я не вернулся. Сел в пригородный, и он увез меня из Москвы. Я думал, что навсегда.
Я вернулся в 1955-м. Мне уже исполнилось сорок, и я казался себе стариком, зажившимся на этом свете. Через справочную нашел сестру.
Она не узнала меня. И я молчал, не назывался. Так и стояли через порог. “Прощайте”, – протянул я ей руку. Она переступила порог, взяла меня за руку и тут узнала. Точно она была слепая и, только дотронувшись, коснувшись, могла распознать.
Я бы тоже ее не узнал. Так бы и прошли мимо друг друга, если бы встретились вдруг прохожими на улице.
Я жил под чужим именем, по чужим документам. Их мне достала женщина, к которой я постучал поздней мартовской ночью 1937 года. Я был оборванный, голодный. Но газетный сверток сберег в кармане пальто.
Она жила в доме на окраине небольшого русского городка, уже тысячу лет стоявшего над спокойной рекой. Я наблюдал за ней с вечера. Как она спускалась за водой в глубокий овраг у реки по деревянной шаткой лестнице. И крестилась на церковь без креста. Как говорила о чем-то с соседкой. И усмехалась. Лет ей было под тридцать.
Я сидел на скамейке, за голыми кустами сирени, у треснувшей черной плиты, на церковном, давно заброшенном, запущенном кладбище. Здесь было тихо, безветренно и все видно, что делается внизу. Церковь возвышалась и над рекой, и над холмистыми улочками. Из пустых церковных окон пахло сырым погребом. Мне хотелось курить даже больше, чем есть. Я уже успел пристраститься к куреву, заглушающему холод и голод.
Ее дом стоял темен, пока она не пришла со смены и не зажгла свет.
Затем уж спустилась за водой…
Под голой сиренью я нашел окурок. Дом ее стоял последним у оврага.
Из трубы потянулся дым.
Я ушел от этой женщины только на войну, солдатом. После войны к ней вернулся. Она ждала. Я не мог не вернуться. Я не ушел бы от нее.
Ушла она. “И только смерть разлучит…” Впрочем, это все – другая история.
Сестра жила в Москве тихо, одиноко, знакомств не водила. Мы решили оформить фиктивный брак. Иначе никто бы не прописал меня у нее.
Что касается газетного свертка, в нем были срезки, куски пленок, обрывки снов. Сделанные, видимо, при монтаже. Я их сохранил. Не знаю зачем.
На этом, в общем, пустом месте мой рассказ сам собой завершается.
Единственное, что, быть может, стоит добавить, – о чем догадался, о чем проговорился тогда следователю. Действительность – ложь, а сон – правда. Точнее, возможность ее найти. Сон – пространство свободы.