Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.
Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полёте одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днём ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами, электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная, страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокалённой пустыни.
Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шёпот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начинённая шариковыми минами красная спёкшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах опалесцирующего тумана…
В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.
Спустившись в сад, Смит пошёл напрямик через заросли ежевики и жимолости, чтобы поскорее оказаться у проволоки, отрезавшей дальнейший путь.
Медлительные богомолы, замаскированные под сухие сучки и зелёные листья, падали на плечи, вцепляясь в застиранную ткань. Хрупали под ногами раздавленные улитки.
Перекрываемые напевом голоса вели к цели, словно радиомаяки.
Макдональду достался на завтрак горячий буайбесс по-марсельски и превосходные остендские устрицы с лимоном и льдом. В серебряном ведёрке с львиными мордами зеленела замороженная бутылка «Дом Периньон» 1929, благословенного для Шампани года.
И сразу начались привычные игры.
Едва Макдональд пригубил бокал, как вкус вина неуловимо переменился. Это было уже не сухое шампанское с зеленоватым свечением, а, пожалуй, сильно разбавленное виски, когда особенно отчётливо различается дымный привкус верескового торфа. Неужели, потаённо желая одного, он тем не менее все же хотел другого?