Они еще немного попрепирались и умолкли, и тогда я — не только из вежливости, но еще и просто потому, что рядом сидела красивая, пышущая здоровьем и тяжеловесной грацией женщина — попытался завести с нею любезный разговор.
Женщина отвечала односложно, причем странно держась: не только не поворачивая лица, а даже наоборот — закрываясь от меня густыми волосами. Я еще подумал: мусульманка, что ли?.. Потом вдруг, забывшись, удивленная какой-то моей фразой, повернулась ко мне — скорее всего поймать по взгляду, не насмехаюсь ли я — и я буквально запнулся об ее глаза непонятно какого, кажется, необычайно синего цвета в пушистых ресницах. Глаза, в которых сразу увязаешь. Это их-то она и прячет?.. То был не кокетливый, не обжигающий, не настырный взгляд женщины, знающей себе цену и привыкшей обольщать и покорять, а спокойный какой-то, даже терпеливый: ладно, мол, смотри, раз уж так получилось…
От резкого поворота головы волосы ее разлетелись, и я обратил внимание на то, что ее лицо испещрено мелкими шрамами; беглого взгляда хватило отметить их на скуле, на губе, в углу рта, шрамом была изломана бровь, будто кто-то специально нанес их так, чтоб они бросались в глаза. Вот оно что! Сразу стала понятна ее маленькая хитрость — кутать лицо волосами.
Она, конечно же, поймала мой взгляд и больше уже свою ущербную красоту не прятала.
Я, отвечая на пожелание Юрия Андреевича непременно познакомиться с ее стихами, предложил ей прислать их, вырвал лист из записной книжки, написал и свой адрес, и адрес организации и заверил ее, что стихи ее будут доброжелательнейше прочитаны, поскольку за них ходатайствует «сам Юрий Андреевич» (так звали агронома).
Вот и все. Мы едва успели обменяться дюжиной фраз, а газик уже затормозил: мы стояли посреди улицы. Елена торопливо поблагодарила нас, распахнула дверцу, выпрыгнула, быстренько надела босоножки, подхватила веши и пошла к ближайшему дому. Я смотрел ей вслед: оглянется, нет? Не оглянулась. А в душу вкрадывалась печаль. Было ощущение, будто посреди солнечного летнего дня уходит лето, меркнет солнце; будто что-то большое, значительное прошло мимо, оставляя пустоту.
Оставалось успокоить себя, заполняя пустоту рассуждениями: красота что это, и откуда она берется, причем — как-то всегда неожиданно, врасплох, и зачем сгущается в природе и среди людей до опасных концентраций — настолько, что заставляет радоваться, печалиться, страдать? Не есть ли она всего лишь моя собственная тоска по несбывшемуся или утраченному, и я наделяю ею первую встречную женщину, цветок, закат?.. Нет, все было не то! А печаль оставалась…