Он уже задремал, когда вдруг вспомнил о Лукашевиче, и сон как рукой сняло. Если бы Орлов послушался его, то сейчас, наверно, лежал бы не на мокрых ветках, а на душистых связках бананов. И вагон, уютно постукивая колесами, вез бы его в Гавану~
«Зачем он так торопился меня спровадить? Не хотел, чтобы я встретился с остальными. Не хотел, чтобы они мне все рассказали. Потому что тогда меня нельзя было бы отпускать. Ведь, выбравшись отсюда, я мог бы сообщить в Россию об измене штабс-капитана Лукашевича. Измена? Что за выражение, граф! Вот-вот, именно этого и опасался Лукашевич - что я сочту его предателем. Он не предатель. Он не перешел на сторону врага. Да, здесь идет война, но в ней у нас нет врагов. Мы нейтральная страна. Мы? О ком это вы, граф? Вы давно уже американец. И отличаетесь от Лукашевича только тем, что опередили его на несколько лет».
Орлов выбрался из шалаша и закурил. «Да! Лукашевич принял меня за своего! У меня свой бизнес, у него - свой. А служба? Мы с ним не забыли о ней. Наоборот, это служба забыла о нас. Не нужны мы ей больше. Вот и принялись искать новое место под солнцем. Разве он виноват, что место для него нашлось именно здесь?»
Он курил, пряча сигару в кулаке. «Лукашевич, старый товарищ, пытался меня спасти. Не выдал Клейтону. Чуть ли не сам на поезд посадил. Но почему же я не чувствую к нему никакой благодарности? И почему жалею, что его не удалось скрутить и прихватить с собой? Представляю, как бы поговорил с ним есаул Жигарев. Да и говорить бы не стал, наверно. Плохо, ой, плохо пришлось бы Лукашевичу. А я бы стоял в стороне и смотрел, как казнят моего старого товарища?»
Капитан Орлов с наслаждением вдохнул душистый дым. Таких сигар он еще никогда не курил.
- А ты не продавайся, - сказал он Лукашевичу, и сам испугался собственного голоса, неожиданно прозвучавшего в тишине.
«Ну, ладно, с ним все ясно, - подумал он, - а как быть с Беренсом? Вроде до сих пор вел себя достойно, вроде не склонен к измене. Что ж он так легко поддался на уговоры? Клейтон даже не угрожал ему, даже не пообещал ничего~»
Да, Беренс казался своим, близким - но к кому он был ближе, к каторжникам или к тем, кто их охранял? Конечно, за годы строительства гавани здесь многие понятия утратили первоначальный смысл. Каторжники и конвоиры одинаково страдали от всех мучений чужбины - от болезней, от тоски, от неизвестности. И смерть косила их, не спрашивая паспорта. Но вот каторжанам напомнили о том, что они - моряки. И они поднялись на борт корабля, и стали свободными. А казаки из конвойной сотни приняли смертную муку. С кем должен был остаться Беренс? Ведь он - моряк~