На этой Шуре не было Шамиля, который сидел на прошлой Шуре бок о бок с Булавди, и все знали, отчего нет Шамиля. Его не было оттого, что он согласился стать палачом.
Некоторые распускали слухи, что семью Шамиля взяли в заложники, что Шамиль стал начальником ОМОНа в обмен на жизнь брата, но Булавди знал, что это глупость. Никто не доверяет человеку оружие и такой пост в обмен на жизнь брата.
Джамалудин назначил Шамиля начальником ОМОНа, потому что знал, что Шамиль никогда не пойдет к федералам, – у тех на него было досье с кирпич толщиной, – и никогда не вернется к боевикам, потому что предателей не прощают. У Шамиля остался один выход в жизни – убивать всех, на кого укажет Джамалудин, потому что только кровью бывших товарищей Шамиль мог заслужить право оставаться в живых, и Булавди не сомневался, что новый начальник ОМОНа будет служить не за совесть, которой у него не было, не за страх, которого он никогда не знал, – а потому, что у него не было другого выхода.
И на этой Шуре не было Магомед-Салиха, брата Шамиля, потому что Магомед-Салих, единственный оставшийся в живых участник расстрела полпреда, сделал то, от чего отказался Джаватхан. Он выступил по телевизору и заклеймил позором иностранных наймитов, пытающихся взорвать республику, а потом он получил какой-то смешной срок, и жил сейчас вместе с семьей в гостевом домике в резиденции. А брат замаливал его грехи в ОМОНе.
Джамалудину Кемирову надо было продемонстрировать, что он может больше, чем федералы. И он это демонстрировал. И был совершенно при этом беспощаден. Потому что федералы могли перестрелять кучу народу, и иногда в этой куче они и в самом деле могли застрелить боевика, но никогда никакой Мао, никакой спецназ и никакое УФСБ не могли заставить бывшего полевого командира выступить перед камерами.
ФСБ убивала людей, а Джамал их ломал. И хруст их костей был слышен по телевизору.
На этой Шуре не было тех, с кем дружил Булавди. Тех, кого он считал равными. Они или лежали в могиле, или играли в бильярд с Джамалом. Зато были другие. Им было по двадцать лет, а то и по восемнадцать. У них были железные сердца, чугунные мозги и стеклянные глаза, в которых навсегда застыли две-три вытверженные ими фразы из Корана.
Когда этим мальчишкам было восемь, школы не было, а была война, и вместо школы были рассказы о боях и героях. Эти мальчики выросли в мире, который был на тысячу лет младше того мира, что в Америке и даже в Москве, они не видели ничего, кроме войны, и не думали ни о чем, кроме как о том, чтобы убить своего мента и отомстить за своего отца.