«Скажи, куда делись ковры? Может быть, ты думаешь, что я не заметил следов на стене, на полу? Ты даже не затерла квадрат чистого паркета… Не успела или… У других это очень неплохо получается…»
«Ну… Мы давно продали эти ковры».
«А что тебе еще говорить? Только не думай, что я правду от лжи не могу отличить… И, по-моему, ты еще не научилась лгать, притворяться».
Гаранфил залилась краской, отвела глаза. Горло, губы ее пересохли, она робко потянулась к графину на столе, и старший следователь тут же наполнил стакан водой, протянул ей.
У него было смуглое, гладко выбритое лицо, густые, сильно побитые сединой волосы, заметный, портивший открытое, умное лицо шрам на подбородке.
Она все ждала, когда он спросит ее о коврах…
Но он почему-то промолчал. Только перед уходом что-то опять просигналили его глаза, но она не поняла, не «услышала». Когда с обыском было покончено и все ушли, Гаранфил, не проявив ни радости, ни огорчения, принялась наводить порядок. А внутри все болело, рвалось от стыда, унижения, каких-то беспокойных, неясных догадок; что-то не так в ее жизни, в ее безмятежной, огражденной высоким каменным забором и любовью Магеррама судьбе… Что-то не так…
Бильгеис с тревогой наблюдала за дочерью. Не нравилось ей, не доверяла она ее спокойствию, ее механически двигавшимся рукам, искусанным губам. Затаилась. От матери затаилась.
— Да что с тобой, Гаранфил! В третий раз скатерть трусишь! О горе нам, горе! — Бильгеис расплакалась. — Как каменная ходишь. Дети тебя зовут — не слышишь. Думаешь, не знаю, что сердце твое разрывается на части? А кто виноват? Все он, чтоб ему не жить!
— Перестань! — исступленно вскричала Гаранфил. — Хватит, мама! Ему что, легко там? Поздно, мама. Вспомни, как ты уговаривала меня десять лет назад! Расхваливала… Говорила, умеет жить, умеет деньги делать! А мне… Мне тогда… — Она внезапно умолкла, виновато покосилась на мать.
— Что ты говоришь, дочь? — Бильгеис всплеснула руками. — Нет, вы только послушайте! Кого защищаешь? Посмотри на себя в зеркало! Он столько горя тебе принес, а ты…
— Я прошу тебя, мама… — Гаранфил предусмотрительно закрыла дверь гостиной, — больше никогда… Ни при мне, ни при детях… Я не знаю, что плохого сделал Магеррам… Но что бы ни было… Он ради меня, ради детей.
Бильгеис обиженно заправила под темный платок свои все еще прекрасные волосы. Была в словах Гаранфил правда. Разве не она, не Бильгеис, целый месяц уговаривала дочь дать согласие Магерраму? Эх, если б знать заранее, где споткнешься… Околдовал ее тогда этот рыжий урод.
Но вслух Бильгеис сказала другое.