Это означало — делать хоть что-то. Заботиться о душе и жизни вечной, раз о теле и жизни земной не получалось. Когда викарий закончил, рыцарь был всё ещё жив. Сэр Эдгар присел рядом с другом.
— Прощай. И — доживать… — тот снова вытолкнул из себя пригоршню крови, — тошно. Добей.
Сэр Эдгар взялся за кинжал.
— Не могу. Прости.
— Придётся самому, — умирающий потянулся к оставшемуся на поясе кинжалу.
— Нельзя, — сказал викарий, — потерпи.
— Сколько осталось?
Немайн взяла умирающего за руку.
— Пульс ещё довольно сильный. Не скоро.
— Не хочу. Ждать. Долго.
И снова потянулся за кинжалом. Немайн перехватила его руку.
— Моё… право, — прохрипел рыцарь, не выпуская рукояти, — Выбирать. Лучше в ад. Но быстро.
— От меня последний удар примешь?
— Сочту за… честь, — разжал пальцы, — Свидетели, что… помощь, не кровь — есть.
Сэр Эдгар кивнул. Потом отвернулся. Сида взяла кинжал. Примерилась.
— Не смей! — встрял викарий, — Не на…
И коротко, ткнула — меж рёбер — в сердце.
— Это убийство, — сообщил викарий, — смертный грех.
— Грешна, — резанула Немайн.
Ушла в темноту. К колеснице.
Клирику давно не было настолько паршиво. Возможно, никогда. А как ещё может чувствовать человек, который, в первый раз в жизни, презирает сам себя? За трусость.
Он мог попытаться спасти рыцаря. Откуда-то знал, что нужно делать — так же, как на стене атакованного викингами города. Но — не поверил в себя. И не набрался наглости делать операцию. Сложную.
Наверняка бы ничего не получилось, и он бы попросту зарезал раненого — мучительно, а не коротким ударом. Без анестезии, даже без толкового обеззараживания… На глазах друга. Но — шанс был. Заткнуть тампоном артерию. Пробить в лёгком ещё одну дырку, спустить кровь. Заткнуть обе раны чем-то плотным, что бы воздух не проходил. И звать викария, потому что конец был бы тот же! И всё-таки это была бы попытка спасти. Шанс. Ведь бывают чудеса. Хотя бы просто из математической статистики… А он из собственных страхов убил человека. Боялся неудачи. Вот и сделал то, что получилось наверняка — ударил в сердце. Вполне удачно… А сидеть рядом, сложа руки и молиться, как тот же сэр Эдгар — не смог. Зато с опозданием вспомнил, что в самой дорогой из травных аптечек, выданных Сущностью, был опиум. С собой его не взял — к чему, мол, славным валлийцам болезнь английского солдата? Про то, что не все могут успеть ею заболеть, не подумал…
К злости на свою трусость и нераспорядительность прибавлялась злость на нынешнее тело, которое украдкой роняет слёзы, что щекоча, бегут по щекам, вдоль носа, смачивающие солёным сжатые в белую щель губы. Его-то Клирик, в основном, и наказывал — нудной и совсем для него непростой работой — пришивал заплаты на пробоины в щитах, прикрывающих колесницу. Толстая кожа совсем не хотела протыкаться туповатым шилом местного производства, приходилось налегать всем весом — да и усталость накопилась — тонкие сухожилия не хотели лезть в упруго затягивающиеся дырки, но шить мёртвую вещь было куда легче и приятнее, чем кровоточащую, подрагивающую он боли, сочащуюся кровью и уксусом — вина в округе не водилось, а обеззараживать надо. Калёное железо отчего-то вызывало стойкие ассоциации с болевым шоком и некрозом тканей… За неторопливым ритмом трудных движений незаметно накатило забытье.