Нихад стоял, впиваясь глазами в нежные переливы и сполохи, ему казалось, что он раз за разом, вобрав в себя очередную цветовую оболочку, очередное яркое откровение, проникает все глубже в суть этих созданий, в глубину их душ. И он видел, что только внешне суть эта была гибко-уклончива, нежно-податлива и переливчато-подвижна. В глубине, в самой сердцевине, суть была тверда, незыблема и несокрушима. Тверже любого алмаза блестящего и бриллианта сверкающего, ибо алмаз можно огранить и бриллиант раздробить. Но нельзя уничтожить свет, заставляющий их сверкать. Суть этих созданий была неуничтожимой света. Света, в сиянии которого Нихад снова вспомнил, что под пурпурной (что за мерзкий цвет!) накидкой у него рваные башмаки и брюки, мятая куртка и нестираная рубашка. Как тогда, на карнавале. Только было в сто, в тысячу, в миллионы раз хуже - не крысой себе он казался, а черным омерзительным тарантулом...
Всей душой он рвался к тем, в хороводе, но плоть его оставалась неподвижной. Это было бессмысленно, это было невозможно. Ни стоны, ни мольбы, ни просьбы, ни рыдания тут не помогут. Это - пропасть. Можешь орать, можешь разорвать одежды и посыпать главу пеплом, можешь истязать плоть бичом и власяницей... Бессмысленно. Вот они, а вот ты. Все.
А они все кружили, и все происходило в полном молчании, в тишине дворика, но Нихад мог поклясться, что тут была какая-то странная музыка и какое-то неземное пение, только они это слышали, а он нет.
Зато что-то приключилось вдруг с глазами Нихада. и он увидел нечто, чего не было в этом дворике. Увидел он другое время и иное место, вернее, два иных места. Потом, сколько он ни вспоминал, так и не смог восстановить, в какой последовательности привиделись ему эти картинки. Может быть, обе одновременно.
На первой он увидел кафе под тентом на палубе парохода, скорее всего, океанского лайнера. Он увидел чашку кофе и дымящуюся в бронзовой пепельнице сигару. За столиком богато одетый господин читал газету. Вот он отложил ее, взял сигару, с достоинством затянулся. Когда рассеялся клуб дыма, видно стало загорелое, помолодевшее лицо, на котором, казалось, даже морщины разгладились. Лицо Хэма Питча. Он был чисто выбрит, седые волосы ровно пострижены и уложены. Отменно завязанный галстук сиял белизной. Холодная радость была в водянистых, выцветших глазах старика, и тонкие его губы разошлись в холодной, жесткой улыбке, обнажая безупречную белизну искусственных зубов...
На другой картине тоже были столики и стулья. Только был это какой-то притон, и на полу в луже крови валялся человек с перерезанным горлом, и чьи-то ноги окружали труп, чьи-то руки выворачивали карманы и срывали одежду, голова убитого перевалилась на другой бок, и Нихад увидел мертвый оскал и стеклянные застывшие глаза друга Квеси Йоната...