И сразу же передо мной рождался еще один день, прежде для меня недоступный. В сотворенном Дассином свете я снова видел лицо матери, поющей мне колыбельную. Замысловато сплетенные слова и мелодия обретали зримые формы и сливались с детскими снами. Среди этого сияния я вновь слышал голос любимого мной отца. Я видел его, сидящего в зале правосудия, с добротой и честью правящего теми, кто сжег его заживо, едва прослышав, что он — чародей, наделенный чуждой им силой. В сиянии этих свечей я снова изучал искусство исцеления у своей наставницы Селины, ощущал жгучий поцелуй кинжала в миг, когда я делился даром жизни с больными и умирающими. Я слышал рассказы о кровавом истреблении моей семьи и народа, разорении моего дома. Я вновь перечитывал книги — любимые и те, что нагоняли на меня скуку. Я вновь переживал детские обиды и юношеские открытия, я вновь влюблялся в археологию, обретал знания об истории, культуре, искусстве народа, к которому не принадлежал, но который мои предки приняли как свой собственный.
Часы, дни, недели я переживал в сиянии свечей Дассина. Когда же оно, в конце концов, меркло, а мой разум с усилием возвращался к смутному осознанию себя, мой наставник сообщал, как долго меня не было — четыре-пять часов обычного времени.
Убрав свечи и вернув мне одежду, он делил со мной еду и питье, ждущие на подносе посреди обшарпанного соснового стола. Пища была простой и сытной, и ее всегда было вдоволь. Я ел, сколько мог, а затем гулял по саду, наслаждаясь солнечным или лунным светом, вдыхая сладость свежего воздуха. Затем я неизбежно возвращался к тому, что мне удалось узнать — пока мои вопросы не приводили меня на край пропасти. Тогда Дассин отсылал меня спать и, спустя несколько часов, будил, чтобы начать все заново.
Я не имел представления, как долго я уже остаюсь с Дассином. Время утеряло изначальную простоту, и каждый восход предупреждал о дальнейшем искажении. Где-то, среди недель и месяцев, истинное прошлое стало началом… вечности ошеломляющей путаницы, которая и будет тянуться, пока Дассин закладывает в мою голову основы, позволяющие говорить со мной о Мосте Д'Арната и о том, что сделали со мной мои попытки предотвратить его разрушение. Теперь же он изъяснялся в самых расплывчатых понятиях, объясняя, что истина случившегося должна сама открыться мне, как только я переживу ее заново.
Этим ранним утром — ярким, ветреным, морозным утром, когда мир сохранил свою целостность, — Целитель наблюдал, стоя в дверях лектория, как я сбросил одежду и зарылся в ворох мятых подушек и покрывал. Я уже закрыл глаза, когда почувствовал наброшенное на голое плечо одеяло и руку, коснувшуюся моих волос.