– Стало быть, суп хорош?
– Нет, он просто чудесен.
Она взяла поварешку, сунула ее в суп и вытащила оттуда полную до краев.
Когда он хотел взять поварешку, Констанс убрала ее.
Их глаза встретились. Долгое время они молча глядели друг на друга. Затем она поднесла поварешку к его рту. Он проглотил ее содержимое, взял поварешку и начал есть. Через раз он угощал ее, и так продолжалось до тех пор, пока ведерко не опустело.
Констанс откинулась на сено и закинула руки за голову. Это было настоящим чудом – не чувствовать себя насквозь промокшей и замерзшей, ощущая в то же время, как суп приятно согревает желудок. Никогда в жизни ей не было так хорошо. Тяжелые струи дождя барабанили о соломенную крышу, навевая сон. За дверью, ведущей на чердак, стало почти темно. Она чувствовала себя гораздо лучше. Тем более что ей удалось поспать ночью, когда он нес ее на себе.
Сенред взял в руки сапожки, пошитые Лвид из монашеской рясы. Он перебирал пальцами сырую грубоватую ткань, которую монахини носят летом и зимой. На его лице застыло странно-задумчивое выражение, но она не могла догадаться, о чем он размышляет. Одну за другой он вытаскивал из мокрой ткани соломинки и складывал их в кучку. А дождь все стучал и стучал по крыше. Не поднимая глаз, Сенред тихо заговорил:
– Это я отвез ее в ту последнюю ночь в Аржантей в монашеской рясе. Это было для меня настоящим проклятием. Если бы не я, Абеляру не удалось бы погубить ее.
Опустив руки, Констанс посмотрела на него, не уверенная, что слова Сенреда обращены к ней.
Он продолжал перебирать черную ткань.
А затем тем же голосом сказал:
– Я был их посыльным. Когда она хотела передать ему записку, я относил ее. Или отводил ее к нему по темным ночным парижским улицам. Я несколько лет проучился в парижских школах, был хорошо знаком с Пьером, поэтому Абеляр и доверял мне подобные поручения. И то последнее – отвести ее в аржантейский монастырь.
Он поднял свои странно просветленные глаза.
– Я любил ее. Да простит меня бог, я любил ее так безумно, что считал неоправданным доверие ко мне Абеляра. Потом, после долгих размышлений, я понял, что он, вероятно, знает о моей любви и использует ее в своих целях. И когда я увидел, как он с ней поступает, то готов был его убить и, может быть, даже убил бы, но ведь она любила только его, его одного, не замечала никого, кроме него, и, убей я его, она возненавидела бы меня.
В то утро, после того как его оскопили, я отвел ее к нему из Аржантея. Я стоял в коридоре на верхнем этаже, среди собравшейся толпы, держа ее в своих руках, ожидая, пока Абеляр позовет ее, но он так и не позвал. Мне не оставалось ничего иного, кроме как отвести ее обратно в монастырь в этой проклятой одежде, которая причинила ей столько горя.