Минувшей ночью Кларисса уже видела его смущенным, но не более мгновения.
Тогда он быстро пришел в себя.
А было так.
После бомбейской катастрофы она три дня просидела в своей каюте.
Горничной сказалась нездоровой, ела у себя, а прогуляться выходила только под покровом ночи, как какая-нибудь воровка.
Со здоровьем все было в порядке, но как показаться на глаза свидетелям ее позора, а особенно ему? Подлец Гош выставил ее на всеобщее осмеяние, унизил, облил грязью. А хуже всего, что его даже нельзя уличить во лжи – все правда, от первого до последнего слова. Да, сразу же после вступления в права наследства помчалась в Париж, о котором столько слышала, столько читала. Как мотылек на огонь. И опалила крылышки. Достаточно того, что эта постыдная история лишила ее последних крох самоуважения, так теперь еще все знают: мисс Стамп – блудница, доверчивая идиотка, презренная жертва профессионального жиголо!
Два раза справиться о здоровье наведывалась миссис Труффо.
Разумеется, хотела насладиться зрелищем клариссиного унижения: притворно охала, сетовала на жару, а у самой бесцветные глазки так и светились торжеством – мол, что, милочка, кто из нас настоящая леди?
Зашел японец, сказал, что у них принято «наносить визит соборезнования», если кто-то хворает. Предлагал врачебные услуги. Смотрел участливо.
Наконец, постучался и Фандорин. С ним Кларисса разговаривала резко и двери не открыла – сослалась на мигрень.
Ничего, говорила себе она, уныло поедая бифштекс в полном одиночестве. Перетерпеть девять дней до Калькутты. Подумаешь – девять дней просидеть взаперти. Сущая ерунда, если провела в заточении без малого четверть века. Здесь ведь лучше, чем в тетушкином доме. Одна, в комфортабельной каюте, с хорошими книгами.
А в Калькутте тихонечко соскользнуть на берег и тогда-то уж, действительно, открыть новую, незапятнанную страницу.
Но на третий день к вечеру стали одолевать мысли совсем иного рода.
О, как прав был Бард, написавший:
Есть сладость обретения свободы, Когда утратишь все, чем дорожил!
Выходило, что и в самом деле терять нечего. Поздно вечером (уж миновала полночь) Кларисса решительно привела в порядок прическу, чуть припудрила лицо, надела так шедшее ей парижское платье цвета слоновой кости и вышла в коридор. Качка бросала ее от стены к стене.
Стараясь ни о чем не думать, она остановилась у двери каюты 18, поднятая рука замерла – но на мгновение, всего на одно мгновение – и Кларисса постучала.
Эраст открыл почти сразу. Он был в синем венгерском халате со шнурами, в широком вырезе белела сорочка.