На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать свое волнение. Он смотрел на меня, все понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:
— Что до каких пор?
— …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их.
И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.
— Возможно, что мы их и не спасем, — добавил он. Но, спасая других, мы спасем себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя — это бороться за спасение других…» Итак, вперед, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!
Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждет помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.
Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.
— До свидания, бумажная крыса! — сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слезы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность — все это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались теплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утонченный и ироничный. И я — варвар. Он, полный самообладания, с легкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я — порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть свое волнение, однако мне было стыдно, И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая ее как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.
— Волнуешься? — сказал он, чуть улыбнувшись.
— Да, — ответил я ему спокойно.
— Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? «Фудошин!» Невозмутимость, спокойствие, лицо — улыбающаяся, неподвижная маска.
То, что спрятано под маской, касается только нас.