Коломбина поневоле улыбнулась смешной фамилии. Александра Синичкина – это еще хуже, чем Мария Миронова. Немудрено, что девочке захотелось назваться Офелией.
Та, что была оракулом «Любовников Смерти», оказывается, жила в чистеньком доме в четыре окна, с белыми ставнями, вышитыми занавесками и цветами на подоконниках; за домом зеленел пышный яблоневый сад, было видно, как ветки сгибаются под тяжестью золотисто-красных плодов.
На стук вышла аккуратная старушка лет сорока пяти, вся в черном.
– Ее мать, – вполголоса разъяснил Гэндзи, пока старушка шла к калитке. – Вдова губернского секретаря. Жили с дочерью вдвоем.
Мать Офелии подошла ближе. Глаза у нее оказались светлые и ясные, как у дочери, только с воспаленными красными веками. Это от слез, догадалась Коломбина, и у нее защипало в носу. Поди-ка объясни бедной женщине, что произошедшее – никакое не горе, а наоборот высшее счастье. Ни за что не поверит.
– Здравствуйте, Серафима Харитоньевна, – поклонился Гэндзи. – П-простите, что беспокоим вас. Мы знали Александру Ивановну…
Он запнулся, очевидно, не зная, как представиться. Не японским же принцем. Но представляться не понадобилось.
Вдова открыла калитку, всхлипнула.
– Так вы знали мою Сашеньку? Значит, все-таки были у нее друзья? Вот спасибо, что приехали проведать, а то сижу тут одна-одинешенька, словом перемолвиться не с кем. У меня и самовар готов. Родственников у нас нету, а соседи не заходят, нос воротят. Как же – самоубийца, позор на всю улицу.
Хозяйка провела гостей в маленькую столовую, где на стульях были вышитые чехольчики, на стене висел портрет какого-то архиерея, а в углу тикали старинные часы. Видно, и вправду истосковалась по людям, потому что сразу начала говорить, говорить и уже почти не останавливалась. Разлила по чашкам чаю, но сама не пила – лишь водила пальцем по краю полной чашки.
– Пока Сашенька жива была, тут посетительниц хватало, всем моя доченька нужна была. Кому на свечном воске погадать, кому головную боль снять, кому порчу отвести. Сашенька всё могла. Даже сказать, жив ли суженый в дальней стороне или нет. И всё от чистого сердца, никаких подношений не брала, говорила – нельзя.
– Это у нее дар такой был? – соболезнующе спросила Коломбина. – От самого рождения?
– Нет, милая барышня, не от рождения. Она в младенчестве слабенькая была, всё хворала. Мне Господь деток надолго не давал. Подарит на годик, на два, много на четыре, а после приберет. Шестерых я так похоронила, а Сашенька самая младшенькая была. Я всё нарадоваться не могла, что она на свете прижилась. Болеет, а живет – и пять годков, и шесть, и семь. Мне каждый лишний день как праздник был, всё Бога славила. А в Троицын день, как Сашеньке на восьмой годок идти, случилось истинное Божье чудо…