Она умерла на руках мужа.
Остался ребенок — отец Максима. Но для деда жизнь закончилась уже тогда.
Дед учился в Строгановском, но бросил писать — творить он был неспособен. Прадед за руку привел его в МГИМО и больше этой руки не отпускал — держал свои длинные аристократичные пальцы на пульсе, пока не почувствовал, что пациент будет жить.
Легкий, романтический юноша превратился в чиновника, жаждущего уехать как можно дальше от всего, что напоминало о прошлой жизни.
Отец Максима рос с дедушкой и бабушкой.
Отец женился на женщине старше его на пятнадцать лет, что тогда казалось дикостью, и она родила ему Максима, после чего уехала в Америку, где года два жила с никому не известным актером, а потом вышла замуж за настоящего голливудского миллионера, телепродюсера.
Причем еще в юности мать лишилась руки — после страшной аварии, и все три мужа были от нее без ума.
Мать начинала то ли как певица, то ли как актриса — и не разберешь, но ушла с первой же съемочной площадки, внезапно разочаровавшись в профессии.
Родители молодого человека, который был за рулем опрокинувшейся в овраг машины, принесли матери очень большую по тем временам сумму — из всех пассажиров больше всех пострадала она. Мать Максима наняла швею, а сама придумывала наряды для светских дам, страдавших экономией, — не все желали покупать дорогие наряды, многие выбирали частных портних.
Отец же долго работал политтехнологом, достиг больших высот, а пару лет назад ушел на пенсию и отправился в кругосветное путешествие.
— Ничего себе! — ахнула Настя, выслушав семейную сагу.
— Ладно, давай, что ли, хоть создадим видимость работы, — предложил Максим.
Они пересели на диван, разгоряченные коньяком, дыша друг на друга виноградными косточками, и вдруг нежность захлестнула Настю — она чуть не расплакалась, неожиданно, пьяно, но пришла в себя, едва ощутив на губах сухой, горячий поцелуй.
Не было никакой паузы, неловкости, взглядов «а стоит ли?», были только сухие ладони, жадные губы, впившиеся друг в друга, и такая страсть, что всего хотелось быстро-быстро, без ожиданий, прелюдий и прочего, чем разогревают себя робкие любовники.
Диванчик был скромный, малюсенький, но они как-то уместились, и даже боль от впившейся в ногу резной рамы казалась частью ритуала — и не было ничего более естественного, космического, божественного, чем два человека, любивших друг друга вопреки долгу, совести и прочим несущественным обстоятельствам в этой квартире, напротив раскрытых настежь окон, на виду у всех, любивших настолько, что не ощущали уже разницы между своими телами, и перепутавших пол, возраст и планету.