Потом разговор незаметно перешёл на них самих, и Лидия Павловна вдруг спросила:
— А что мы будем с тобой делать дальше?
— Не знаю, — откровенно сказал он. — Мне не хотелось бы тебя потерять.
— И мне, — сглотнув, выговорила она. — А тут ещё… такое обстоятельство… Ну, словом… второй месяц пошёл… — И тут же, упреждая его ответ, добавила: — Но ты не волнуйся! Дело поправимое…
Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и глядя куда-то в сторону.
— Почему же, — сипло выговорил он, чувствуя, как, в груди его поднимается волна нежности к ней, — почему же я должен не волноваться? Это дело наше… твоё и моё… — Он подошёл к ней и неловко обнял за плечи, она уткнулась ему в грудь и заплакала. — Ну, не надо… не надо… Это дело мы обдумаем.
— Мне так хочется ребёнка, — судорожно выдохнула она, отстранившись. — Но как скажешь.
…Потом, уже успокоившись, Лида призналась ему, что боялась говорить о своей беременности, боялась отпугнуть его.
— Но ведь ты не уйдёшь? Нет? — допытывалась она у него.
— Ну что ты!
— Ты хочешь ребёнка?
— Как-то не думал. Но если тебе…
— Нет, нет. Я хочу, чтобы и тебе хотелось…
— Это как снег на голову…
— Ты не рад этому?
— Рад, рад… — успокоил он её, хотя будь он откровеннее, должен был бы признаться, что скорее ошарашен и сбит с толку.
Она заснула счастливая, а Рудник ворочался всю ночь. «Боже мой, — думал он, — если бы она знала, на каком сыпучем песке строит свои надежды». Потом глядел на едва различимое в предрассветном сумраке лицо и лихорадочно думал, как же сделать, чтобы Лида не обманулась. Впервые за эти годы, а может быть, и за всю жизнь он прикоснулся к простому человеческому счастью. Впервые понял, что оно-то и есть то главное, ради чего стоит жить.
Рудник осторожно, стараясь не разбудить Лиду, встал, вышел на кухню и закурил. Светало быстро, и за окном всё чаще с рёвом и грохотом проносились машины. Зашуршала метлой дворничиха.
Исподволь, как плод во чреве спящей рядом женщины, вызревал его план.
* * *
Показав место, где в переулке, в районе улицы Кирова, сошёл Горбоносый, Кухонцев не удержался, съязвил:
— Никогда ещё не играл роли детектива. Надеюсь что, когда вы будете награждать отличившихся за поимку матёрого шпиона, вы не забудете и меня?
— А какие роли вы привыкли играть? — спросил Рублёв.
— Я играю только самого себя.
— И эта роль вам по душе?
— Вполне. — Кухонцев окинул взглядом своего собеседника с головы до ног. — Больше, чем ваша. Я, по крайней мере, не приношу зла людям.
— О! Вы ещё и гуманист! Так сказать, непризнанный Кампанелла. Кажется, ваша любовь к человечеству строго ограничена собственной персоной? Ладно. Вот ваши права. А насчёт гуманизма, кто знает, доведётся — потолкуем.