По последним полученным от нее сведениям, она направилась в джунгли на джипе, которым управлял местный шофер, симпатизировавший революционерам. Она везла с собой кучу фотоаппаратов и магнитофон, изображая молодую журналистку из левого журнальчика, которая готовила статью о героях повстанческого движения. На ней были надеты яркая блузка с вызывающим вырезом и обтягивающие джинсы.
Все должно было произойти как в старой истории про Далилу и Самсона. Если бы план удался, то рано или поздно она должна была стоять возле мертвого генерала Сантоса с дымящимся большим пистолетом в руках, сжимая на груди порванную комбинацию и истерически рыдая. Подсадным правительственным агентам в деревне вменялось предотвратить слишком решительные меры ее наказания: было решено, что в возникшей после гибели Сантоса панике они тихо выведут ее из деревни и спрячут в надежном месте. Если бы все так и получилось, меня бы не вызывали и не вручили дальнобойное ружье, с помощью которого мне предстояло уложить мятежного генерала с трехсот пятидесяти метров или что-то около того...
Но все получилось иначе. К несчастью для Шейлы. Весь план полетел к черту, и мы не могли понять, по какой же причине. Но ее явно каким-то образом “раскололи” и схватили. И она явно понесла всю тяжесть наказания. Теперь, спустя полтора месяца после ее провала, от ее блузки и джинсов почти ничего не осталось — как мало что осталось и от симпатичной двадцатишестилетней женщины, которую облачили в этот наряд и отправили в джунгли Коста-Верде. Изможденная, похожая на огородное пугало, грязная фигурка в лохмотьях, лежащая передо мной на траве, весила не более восьмидесяти фунтов.
Ей отрезали чуть не все ее псевдозолотистые волосы — теперь спутанные и потемневшие, — то ли мачете, то ли стыком, как я решил, в знак унижения и позора, и изуродовали левую руку. Рука была обернута в замызганную драную тряпку — видимо, остатки то ли шелковой, то ли нейлоновой части женской одежды. Я поглядел на перевязанную руку и перевел вопросительный взгляд на смуглолицую женщину. Та пожала плечами.
— Они пытались заставить ее заговорить, назвать имена ее сообщников в деревне, сеньор.
— Она назвала?
— Стали бы мы рисковать своей жизнью, если бы она это сделала? — Я подался вперед, вознамерившись осмотреть обезображенную руку, но женщина поспешно предупредила мое движение:
— Не трогайте ее, сеньор!
— Почему?
— Ну, вы же мужчина!
Она произнесла эти слова таким тоном, точно они все объясняли, и, пожалуй, так оно и было. Я молча взглянул на нее, а она — на меня. Надо сказать, это была довольно миловидная женщина, при том, что ее красота отличалась какой-то первобытной чувственностью. Я решил, что она не особо жалует мужчин. Но в ту минуту я и сам был о них не лучшего мнения.