Так бы оно и было. И получил бы лейтенант желанных «языков», пощупал бы их живых, может быть, даже в скулу одному из них заехал, наверное, такое желание жгло его, как нутряной чирей. Но не выдержал лейтенант, вскочил, вскинул автомат, закричал высоким фальцетом: «Хенде хох!» — и нажал курок. И все стрелял, пока немцы падали.
— Ну, хватит, — Васька дернул его за штанину.
Лейтенант с трудом разжал палец и тяжело с хрипом вздохнул.
Васька подошел к немцам, посмотрел, что у них в мешках, — там был хлеб и полужидкий вонючий сыр в брикетах. Васька вытащил у них из карманов тонкие портмоне, где обычно лежали солдатская книжка, две-три фотокарточки да немного денег, и отдал их лейтенанту.
— Здесь написано все, что они могли вам сказать. Номер части. А части, наверное, нет. Эти немцы прохожие. Отступали они. Иначе не стали бы грабить булочную — хлеб не солдатский. И сыр не стали бы воровать — здесь где-то неподалеку сыроварня.
Лейтенант Крикунов взял документы и пошел по дороге к деревне, где стояла их часть, где сейчас было шумно: славяне, наверное, хлебнули как следует и теперь песни поют.
Разведчики молча шли за ним: они то и дело отряхивались, счищая с одежды то ли комья клубничных грядок, то ли еще что-то налипшее в эту ночь полнолуния. Васька вытащил из автомата затвор, тяжелый и маслянистый, сунул в карман боевую пружину, чтобы не потерять, и принялся на ходу протирать носовым платком и затвор и патронник, даже ствол губами продул, отчего на губах угнездился запах ружейного масла.
В городке на ратуше забили часы: все принялись считать, а когда насчитали одиннадцать, оживились — вся их военная экспедиция оказалась такой короткой и жалкой.
Когда ощущение близости города перестало тревожить спину и все заговорили громко о том, что пожрать хочется и даже выпить, им навстречу выступила толпа — человек пятнадцать разведчиков из второго взвода во главе со своим подтянутым лейтенантом Ереминым. Чуть впереди остальных шли лейтенантов ординарец Мессершмидт и помкомвзвода Степан. Степан был москвич, с чувством собственного достоинства — ему это разрешалось, с неторопливой речью, высокий, лет тридцати трех мужчина. Мессершмидт был шпана — детдомовец, с какой-то, невесть откуда взявшейся, может быть, даже врожденной, деликатной улыбкой. Он постоянно ошивался возле Степана, он был больше его ординарцем. На войне все странно, все абсурдно. Степан, например, носил под гимнастеркой шелковую полосатую сорочку. Васька ему советовал: «Ты еще и галстук нацепи. Очень солидно — галстук под гимнастеркой».