– Так вот и жили с ней все семь лет душа в душу, – продолжила «компаньонка-воспитанница» после короткой паузы, во время которой утирала лицо батистовым платочком.
Карозина выжидающе молчала, хотя на уме у нее вертелось немало вопросов, относящихся непосредственно к существу дела, о котором Надежда Ивановна так пока ничего и не сообщила. Катерина Дмитриевна подавила вздох и промолчала, надеясь, что после краткой истории своей жизни Федорцова наконец расскажет и о смерти своей благодетельницы. Куда там! Мамзель Федорцова заговорила вовсе о другом, но тут уж Катерина Дмитриевна стала слушать внимательнее и не столько из досужего любопытства (как известно читателю – говорили-то про графиню разное), сколько из интересов дела.
– Про Наталью Ильинишну-то немало судачат, но я вам, Катерина Дмитриевна, лгать не собираюсь, – Надежда Ивановна посмотрела в глаза Катеньке открыто и честно. – Знаете, от чего люди такое сочиняют? От того, что завидно самим. Графиня-то как восемь лет назад овдовела, так и начали о ней разные слухи ползти. А я вот как думаю, – тон у Надежды Ивановны изменился, в голосе послышался металлический оттенок и Катенька с большим любопытством посмотрела на свою визави, – что если женщина молодая и обеспеченная, да к тому же красавица, современных взглядов придерживающаяся, то отчего бы ей и не завести себе кавалера? – И Надежа Ивановна замолчала, явно ожидая от Катеньки одобрения.
– Ну… – только и нашлась что ответить Катенька.
– А что? Скажете, мол, а как же мнение общества? Как же приличия? – Надежда Ивановна наконец перестала сдерживать свой голос и тот взвился до истеричных ноток, да так, что Катенька даже испугалась, как бы не случилось с госпожой Федорцовой нервного припадка. Глаза ее горели еще ярче, а на бледных щеках появились румяные пятна. – Да что такое приличия, кем они сочинены? Самими же людьми, ханжами, самыми лицемерными лицемерами! Самим ведь хочется, чтоб все дозволено было! Вот и завидуют тем, кто на эти приличия плюет! – выплюнула она последнее слово и замолчала, желая, видимо, насладиться произведенным эффектом и растерянностью Катеньки.
Но эффект если и случился, то обратный – Катенька ничуть не растерялась, потому что каким-то непонятным ей чувством угадала, что все сказанное – прекрасно разыгранный монолог, может, даже отрепетированный, а если так, то припадка страшиться нечего. Это ее успокоило окончательно и, вместо того чтобы поддаться разыгранному действу, она слегка улыбнулась и произнесла тоном спокойным и ровным:
– Что ж, я слышала, что теперь модно разделять этот взгляд. Кажется, это называется эмансипация? – и в свою очередь посмотрела на Надежду Ивановну выжидательно.