И на кону стояли жизни будущих германских солдат, а не ущербных народов.
В распоряжении Месснера пока еще не было отравляющих веществ, они должны были вступить в игру на следующем этапе.
Сейчас же ему предстояло, грубо говоря, выяснить... впрочем, он и сам запутался. Он понимал лишь, что сочетание ослабленных радиацией штаммов с профилактическим приемом антибиотиков способны повысить шансы непобедимой германской армии на выживание в грядущих боях, где все перечисленное будет применяться массированно и одновременно.
А может быть, измененные споры нужны для чего-то другого.
– Как бы там ни было, это уже какой-то результат, – молвил Месснер. – Во всяком случае, нам будет о чем доложить, даже если он сдохнет.
– Вы по-прежнему отказываетесь от пробной антибактериальной терапии?
– Никто не вменял мне в обязанность испытывать лекарства.
Штурмбанфюрер помолчал.
– Что ж, хотя бы один, даст Бог. Я и на это не надеялся, если честно признаться. Слишком большая удача.
– Да, второй, похоже, не жилец, – кивнул Берг.
Он ошибся.
Сережка Остапенко выжил.
«Вот вам и расовая неполноценность», – неожиданно для себя подумал Месснер и поморщился: еще брякнет что-то подобное вслух, раз уж на ум пришло.
* * *
Он лежал, плохо соображая, на каком свете находится. Свет, не выключавшийся круглые сутки, резал глаза, но уже не так, как в самом начале, когда у Сережки развился менингит. Он знать не знал, что это такое; он не имел понятия, что в его состоянии гибельной может стать обычная простуда, не то что сибиреязвенное поражение мозговых оболочек. То, что он остался в живых, действительно было настоящим чудом. Чудеса случаются редко, но не так чтобы очень, их просто не замечают, списывая на счет неизвестных науке явлений, которые, однако, со временем обязательно получат заслуженное объяснение.
К нему продолжали ходить прорезиненные и просвинцованные садисты; им занимались, его изучали, ему удивлялись.
И Остапенко интуитивно догадывался, что ценность его особы постепенно и непонятным образом растет.
Он видел недоумение немцев и понимал, что теперь его хотя бы не прибьют, как муху. Точно, не прибьют... А к опытам он постепенно стал привыкать. Он терпел невыносимые мучения, но неизменно выздоравливал, и этот последний процесс даже начал доставлять ему естественное удовольствие.
И еще Сережка размышлял о побеге.
Размышлял – это, ясное дело, сильно сказано. Не размышлял – мечтал. Сбежать из трюма не сумел бы и вооруженный до зубов диверсант.
Но он уже познал чудо – почему бы не произойти еще одному? Он давно перестал полагаться на Бога. Но зачем-то Бог берег его, и не хотелось думать, что Господь покровительствует нацистам, сохраняя удивительный экземпляр для новых испытаний во имя торжества германского оружия.